— Как угодно вашей милости… — И пан Пампушка-Куча-Стародупский, напуганный угрозой, ринулся прочь, чтоб до прихода владыки что-нибудь путное сварить для простого воинства.

— Погоди-ка! — остановил Мельхиседек. — Куда бишь девался твой гость? Тот щеголь?

— Не знаю. Пан Раздобудько пропал.

Владыка хотел было еще что-то спросить у пана Пампушки, но вдруг веселый перезвон над городом угас, на миг настала тишина, потом храм за храмом начали бить сполох.

— Что там стряслось? — сам у себя спросил епископ, и даже зубы у него заныли от тревоги.

— Не пожар ли?! — рванулся с места Куча-Стародупский и выскочил за дверь.

А владыка, не скинув ни рясы, ни клобука, на ходу прицепил саблю к поясу, спрятал за пазуху наперсный крест и адамантовую панагию, чтоб не болтались на груди, и, схватив вместо архиерейского посоха полковничий пернач, выбежал на улицу, в город, что прямо стонал от зловещего гула всех звонниц Мирослава.

На соборной звоннице меж тем Лукия, так и не докликавшись отца, острым своим оком, задумавшись, глядела вдаль, на раздольную низину, как вдруг дым пожаров, разом вспыхнувших окрест Мирослава там и тут, привлек ее взор, и дивчина увидела далеко внизу, на том берегу озера, такое, что и дух у нее перехватило и голос пропал.

Там взлетали дымки неслышных на колокольне выстрелов.

Там, должно, уже и пушки ревели.

Тучи пыли поднимая, сходились две лавы конницы.

Вступали в бой и цеховые сотни, те, что лишь недавно прошли здесь под колокольней собора.

Там уже спешили на подмогу нашим и косари с лугов, торчмя поставив лезвия кос на косовища.

Щиты польских воинов, сомкнутыми рядами двинувшихся на защитников города, яро сверкая, рождали новые солнца, которые в бою слепили горожан, а следом уже тучей надвигались крымцы и ногайцы.

Белели дымки вражеских пушек, вспыхивали разрывы тогдашних нехитрых гранат. Видно было, как напирает вражья сила, как защитники Долины крушат ворога, а потом отступают вновь.

Все это началось так внезапно, что в первый миг Лукия даже голос потеряла.

Мирный город отбивал нежданный наскок, и в тревожном дыму войны сердце ятаганом кольнула думка, что жизнь… не так уж она бескручинна, как могло бы минуту назад показаться — при взгляде на голубей, на безоблачную синеву, на беспутного батенька, которого Лукия уже снова дергала за белый рукав праздничной сорочки.

— Тату! Тату! — звала она, но отец звонил и звонил.

Лукия уже видела, что защитники Мирослава, под натиском в несколько раз сильнейшего врага, отступают к воротам Коронного замка, что были и воротами Долины.

— Батьку! — охнула дивчина, забегая с другой стороны и тыча пальцем вниз.

Что-то в ее лице встревожило все-таки звонаря, и он, остановив неистовый свой среди веревок пляс, услышал далекий грохот вражеских пушек, шум боя, ибо колокола уже смолкали по всем звонницам Мирослава, да и крымская орда успела подобраться ближе, и уже слышны были возгласы: «Алла! Алла!», вой и свист, коим татары всегда пытались устрашить противника, удары тулумбасов, скрипение арб, ржанье коней да рев верблюдов. Татар подоспело не так уж много, но от грохота того казалось, что их там — тьмущая тьма…

— Проклятый отступник! — рявкнул гончар и, мигом все уразумев, быстро выпутался из паутины колокольных вервий, бросился к перилам звонницы, окинул взглядом даль, увидел дым пожаров, сумятицу баталии, усмотрел и врагов — недалече уже от Коронного замка, от башни Гончарской, которую защищала гончарская сотня, — и приказал Копыстке, цехмистру мирославских нищих, чей убогий цех сотни своей не имел: — Бейте сполох!

Раскачав тяжеленное сердце старшего колокола, Варфоломей Копыстка ударил, и набатный глас поплыл над Мирославом. Ему ответили такие же могучие голоса тревоги с других звонниц и колоколенок, словно забились, пробудившись, сердца мирного города.

Уже сойдя на несколько ступенек вниз — одна лишь его голова торчала из люка, — Саливон закричал старому нищему:

— Раз тридцать — сорок бейте сполох. Затем опять — пасхальный перезвон! — И гончар так быстро бросился вниз по скрипучим деревянным ступенькам, что Лукия едва поспевала за ним.

— Не люблю непорядка! — сердилась она, стараясь не отстать от проворного отца. — Не поснедав, не пообедав — на войну?

Лесенка была такой тесной, извилистой и крутой, что спускаться старому гончару было тяжелее, нежели идти наверх, и Саливон Глек думал лишь о том, чтоб не упасть, а воркотню сварливой дочки и вовсе пропускал мимо ушей.

Спустившись быстренько с колокольни, он увидел на майдане коня, привязанного к стволу березы, ни у кого не спрашивая, вскочил на него, хлестнул концом уздечки, что-то крикнул и пропал в туче пыли, а на Лукию сразу накинулись взбудораженные мирославцы.

— Зачем это бьют сполох, дивчино?

— Напал пернатый гетман.

— Праздник же!

— Римская собака, а не гетман!

Люди поспешали каждый к своему делу: кому надо — за работу, кому — к оружию.

Тревожный голос набата, как то велел Саливон Глек, снова перешел в праздничный перезвон, а веселый вызов цехмистра нищей братии подхватили и на прочих колокольнях Мирослава.