Омельян пел стародавнюю русскую, коей научился уже здесь, ибо ведома она всем на Москве:

Омельян пел поначалу один, затем робко, едва слышно зазвенели голоса и в толпе, что росла с каждым мигом, потом уже смелей и смелей расправлялась грудь у десятков и сотен холопов, кабальных и тяглых людей, давно уже отвыкших в Москве от русской громогласной песни, и теперь они, дорвавшись, не могли уняться, не могли умолкнуть, пели да пели вслед за тем отчаянным хохлом, и заметались вокруг поющей голи растерянные стрельцы, коим не под силу уже было угомонить столь могучий порыв народа, а песня, что вешняя большая вода, плотину прорвав, кипела, бушевала, и текла, и лилась, и струилась, и никакая уже сила не могла остановить течения песни, и чудилось, что поет уже, хохла на войну провожая, поет весь стольный град, вся Москва, которая как раз просыпалась с рассветом тревожного дня, помигивая там и сям первыми огоньками в окнах боярских палат.

Бояре просыпались в изумлении, в страхе, в тревоге: немотная Москва пела!

Далеко провожали украинцев москвитяне.

А когда помаленьку отстали все те простосердечные горемыки, что пришли пожелать Омельку доброго пути, когда миновали и городские ворота, когда уже взобрались на гору у села Воробьева, дед Корней Шутов спросил:

— Куда отсель твоя дорога, сынок?

— На Малый Ярославец и дальше…

— Ладно.

— А что?

— Людям надобно знать.

— Каким же это людям, отец?

— Разным…

— Да зачем же?

— А ты что думаешь! Так тебя Москва и отпустит одного?

— Москва… — вздохнул Омелечко, прощаясь, и его озабоченный взгляд легкой птахой понесся над городом.

Первый луч солнца, коснувшись золота глав «сорока сороков», вдруг и сам оттого разгорелся.

Раскалил, что коваль сабли, круто выгнутые лезвия речек.

Дым очередного пожара над ними, задев тот луч, зарделся и вспыхнул, зажигая высокий холм Кремля.

Забилось у парубка сердце.

Вновь всплыла в памяти песня, что зазвенела в нем, когда все это впервые он отсюда же увидел, стоя на этой горе, звучная да складная песня про Москву:

Посланец Украины еще раз оглянулся на стольный град и, не мешкая боле, двинулся вперед, только спросил у старого Корнея:

— Вы что это, бишь, сказали про Москву?

— Не покинет тебя Москва в трудной дороге, сынок.

— Что же она?

— Догонят твой обоз в пути охочие москвитяне. С тобою и дальше пойдут… На Украину. И сыны мои тоже!

— Да ведь… не велено!

— А кто запретит?

— Царь.

— А мы — простые люди. Люди! Москвитяне…

И остановился.

Стал прощаться.

Обнял.

Благословил.

Сказал:

— Пока добредешь до дому, не одна тысяча русских людей двинется за тобой на Украину. Веди!

— Доведу, отец.

— Так с богом!

Задохнувшийся, усталый, дед Корней остановился.

Осенив себя крестным знамением, Омельяновы товарищи тронулись в путь.

Словно для благословения воздев сухую руку, старый Корнеи Шутов, добрая московская душа, глядел Омельку вслед.

О чем он думал, сей кузнец?

О чем?.. О сынах своих?.. Об Украине?

Лицо его светилось, изможденное и страждущее, но ясное, как на том образе ушаковского письма, который Омелько видел в Кремле, просветленное и человечное, как на той иконе, которую писал художник, как «изъявление крепости русского духа», как образ русского национального характера, как «хвалы и славы бессмертие», — он весь так и светился, этот московский дед. Корней Шутов, и можно пожалеть, что его в тот святой миг, одинокого на дороге, никто тогда не видел.

Не утирая слез, Корней Шутов глядел обозу вслед, провожая с Омельком на Украину собственных своих сынов.

Не оглядываясь, Омельян широким шагом спешил домой, на Украину, что ждала его возвращения, поспешал в родной город, что где-то там, верно, истекает уже кровью, живя любовью к родному краю, войной, лихой своей годиной.

Омельян тихонько пел новую песню, песню, коей и сам дотоле не слыхал, ведь слагалась она сейчас, когда горячий ветер Москвы дул ему в спину, когда быстрый шаг делал и ту песню быстрою, жаркой, стремительной, и он летел за нею, ведя братскую помощь Москвы родной своей Украине, — летел Омелько за быстрою песней, летел, чтоб не отстать от нее, летел и пел да пел, пел не так уж тихо, и все вокруг внимало ему, уже смолкали, дивясь, и птицы, а встречный люд замирал, зачарованный, и шел за ним, и не возвращался уж домой.

Прислушавшись, новую песню заводил и весь обоз, что плыл и плыл по широким просторам русского приволья.

Добрые люди поспешали за певцом, характерником и чародеем, — шибко, шибче, еще шибче, чтоб не отстать от песни.

А опережая песню, летели тревожные думы: на Украину.

Весной 1942 года Александр Ильченко читал своим друзьям новую повесть «Рукавичка». Происходило это в Ташкенте, на квартире узбекского писателя Иззата Султанова, и я хорошо помню этот день, когда мы прослушали с напряженным вниманием всю повесть.