— Мяукает твоя лиса, — радуясь своей проницательности, отметил пан Стецько.

— Мяукает, — не спорил Клим. — Ежели не хочешь купить, давай меняться! — И Климко, принюхиваясь да приглядываясь, хотел было пощупать большущий мешок пана Стецька. — Так меняемся?

— Что на что?

— Так на так! Мешок на мешок.

— Мой ведь больше! — И Стецько предостерег свистящим шепотом, ибо Клим протянул было руку, чтоб пощупать его большущий мешок. — Не трожь ее!

— А что так?

— Она спит! Не разбуди…

— Кого?

— Мою с-с-с… с-с-с-с… с-с-с-с-с…

— Свинью?

— Мою с-с-с… с-с-с-с…

— Собаку?

— Нет! М-м-мою с-с-с… с-с-с-с…

— Свекруху?!

— Сдурел! Нет! Мою с-с-с-с-с-с…

— Сестру? Сковородку? Скрипку? Сермягу? Сваху?

— Не дай бог!.. Ну как ты не понимаешь: я тащу в мешке мою собственную… — И снова начал заикаться — С-с-с-с…

— Самку? Синицу? Сатаницу?

— Но дай же мне с-с-сказать! С-с-с-с-с-с…

— Ты всегда так заикаешься?

— Нет.

— А когда?

— Только когда г-г-говорю…

И все это было так смешно, что и Михайликова матинка, и тот белокурый москвитянин со своей хорошенькой женушкой, да и все мирославцы, кроме разве Михайлика, ибо он был сызмальства неулыбой, все зрители изнемогали от хохота.

— А почему ж ты заикаешься? — допытывался далее Климко.

— С-с-спешу. Вот почему!

— Куда ж ты спешишь?

— Не к-к-куда, а спроси: от-т-ткуда?

— Откуда же? А?

И пан Стецько, кинув оком туда-сюда, оглянувшись, испуганно зашептал:

— С войны.

— И что там?

— Сам видишь, шапку потерял.

— Как потерял?

— Не спрашивай.

— Почему не спрашивать?

— С-с-с… с-с-с-с…

— Страшно там?

— Кто тебе сказал? Кто тебе сказал? Это мне — страшно? Мне? Мне? Вот я им, этим проклятущим однокрыловцам, вот я им п-п-покажу… вот я им…

— Спешишь опять туда?

— Куда это «туда»?

— Да на войну же.

— Зачем?

— Воевать.

— А я им отсюда, я им отсюда…

— На печи баба храбра. А?

— Но там уж очень с-с-с… с-с-с-с…

— Стреляют?

— Ого!

— Как же тебя не убили?

— А перед кем я провинился?

— Трусов убивают всегда прежде всех. А ты уверен, что тебя не убили?

— Да вот пощупай. Теплый!

— И не ранило?

— Меня и пуля не догонит.

— Почему же?

— Я быстрей пули.

— От смерти не уйдешь.

— А я и не помышляю, — скромно ответил Стецько. И добавил шепотом, кивнув на свой большущий мешок: — Вот она тут со мной.

— Кто?

— М-м-моя с-с-смерть. Тс-с-с-с!

— Где ж она?

— Вот. — И он подошел к своему большущему мешку.

— Как же ты ее поймал?

— К-к-купил готовенькую у знакомого черта.

А Климко, вдруг осененный какой-то неожиданной мыслью, сказал:

— Погоди-ка, а ты уверен, что это твоя смерть? А ежели не твоя, а, скажем… моя?

— Как же это узнать?

— Э-э, как! Тут и дела-то — всего ничего: выпустим ее из мешка.

— И что?

— На кого бросится с косой, того она и будет: либо твоя, либо моя.

— Я своего ничего никогда никому не уступал, затем что я пан!

— И до чего же скупердяй, проклятущий, — обратился Климко к Михайлику, стоявшему у самых подмостков, — даже смертью не поделится! Добрый какой!

— Добряк — дураку брат! — согласился Стецько. — Да и не могут пан с мужиком делиться, бог того не велел. Как же ты смеешь посягать на мою смерть!

— Да будь она моя, я к ней не поспешал бы, а на твою погибель глянуть хочется.

— Лучше уж я когда-нибудь погляжу на твою.

— Бог весть, где мою искать. А твоя здесь!

— Я пошутил! — И пан Стецько дурак дураком, а голодранца решил-таки обмануть. — В мешке, вишь, не моя смерть, а т-т-твоя.

— Мелко плаваешь, задок виден.

— Накажи меня бог и святой Димитрий Эфесский, если вру!

— А если моя, — усмехнулся Климко, — так я не стану и спрашивать. Давай ее сюда! — И Клим разом схватил мешок Стецька и аж перекрестился от изумления: — Почему она такая твердая? Высохла от голода? — И Климко обеими руками вцепился в мешок, потянул, и тот остался в руках пустой, а на подмостках спокойненько стояла большущая, знакомая нам глиняная макитра, вверх дном, та самая, которую так долго покупал Пришейкобылехвост у дочери гончара Саливона.