Когда ж придурковатый пан Степан, схватив дубинку, ахнул по Климковым лохмотьям, под которыми стояла макитра, хрупкая глиняная посудина, как о том и упреждала дочь гончара, не выдержала и рассыпалась на мелкие черепки.

И тут же, страшно сказать, грохнул взрыв.

Все заволокло дымом.

Зрители отшатнулись от помоста.

Закашляли.

Зачихали.

А когда развеялся дым, потрясенные зрители увидели…

Что ж они там увидели?

Там за лугами — дымы столбами?

Нет.

Ветер повевает, дымок разгоняет, ну, а в том дымочке ласточка порхает?

Какая там ласточка!

…Смерть, а не ласточка, та самая панна, что наконец высвободилась из-под макитры.

Изображал курносую панну безусый вертун, Иван Покиван, все такой же ловкий, быстрый, патлатый и веселый, тощий, как зеленая лихоманка, лишь переряженный в городскую панну: Смерть была в клетчатой плахте, в плисовой керсетке, в сережках, в коралловом монисте, в лентах, кои прикрывали на спине лезвие звонкой стальной косы, что свисала с затылка, где положено болтаться у панны девичьей косе. Были у этой панны и малеваные красные щеки (ибо вечно ее мучил ненасытный голод), и держала она большую человеческую костыгу, коих так много тогда валялось по степям, но шляхам, — и она, та горчайшая панна, появившись в дыму от взрыва, что грянул после удара дубинкой по макитре, преспокойно грызла ту голень, догрызала, кончая, видимо, свой обед.

Да, да, это была Смерть, проворная, прыткая, госпожа всего живого, коей не ведомы ни лесть, ни честь, навстречу которой мы всегда сами стремимся, ибо не хватает силы ждать, когда ей вздумается прийти за нами.

Да, это была Смерть, о коей люди говорят: «Только и правды на свете, что смерть», ибо не смотрит она — кто беден, кто богат, кто пан, а кто человек.

Да, это была зримая Смерть, но появление ее в комедии… только рассмешило зрителей.

И как же было не смеяться?

Данило Пришейкобылехвост, далее ведя роль придурковатого пана Степана, раскусив наконец, как хитро поддел его анафемский Клим, перепуганный, попятился на край помоста и опять невзначай очутился рядом с Демидом Пампушкой.

А Демид, глянув на панну Смерть, только сплюнул, ибо он не поддавался дьявольским чарам театрального искусства, однако в тот миг, когда ловкая панна, сорвав со своего заплечья звонкую острую косу, по-девичьи перевязанную голубой лентой, кинулась было к нему, пан Куча, отпрянув, чуть не упал с пенька, хоть, правда, падать было некуда — слишком уж плотно сгрудилась толпа.

От внезапного наскока пан Демид Пампушка, хоть и был человеком бывалым, а смолоду славился даже как непобедимый козак-запорожец, от неожиданности чуть не вскрикнул, затем что, видно, не очень-то приятно, когда на тебя бросается с косой сама Смерть.

Но панна в растерянности остановилась: перед ней было два Стецька! — и, помедлив, не зная, что предпринять, окаменела, оцепенела, замерла, будто на нее напал столбняк.

Безусый вертун Иван Покиван, изображавший перед мирославцами панну, ведал лишь то, о чем они с Прудивусом, затевая новое представление, уговорились загодя, но, укрывшись под помостом, он ведь не видел нежданного появления еще одного пана Стецька, и сразу ничего не мог уразуметь.

Чтоб растерянной панне дать немного освоиться, Прудивус приблизился к ней и стал разглядывать страшноватую таки хозяйку, как, бывает, разглядывают лошадь на ярмарке, намереваясь ее купить.

Взяв панну Смерть за подбородок, Климко осмотрел ее зубы.

Панна и не шевельнулась, как неживая.

Климко ткнул пальцем в остекленевшие глаза, но панна и не моргнула, не мигнула, не сверкнула, не кивнула, словно была то кукла.

Прудивус постукал ее по руке пониже плеча, но и звук раздался такой, будто лицедей ударил по сухому дереву пли по кости, а не по телу живого существа.

— Что с тобой, прелестная панночка? — спросил у Смерти Клим.

— Окоченела! — еле пробормотала Смерть и добавила: — Взгляни на меня ласково, и я оттаю.

Прудивус посмотрел ласково, и все расхохотались.

— Теплее. С любовью!

И Прудивус взглянул теплее:

— Люблю тебя, как горчица мед!

А зрители от смеха уже плакали.

— Погляди горячей! — попросила панна. — Со страстью!

Климко-Прудивус взглянул горячее, со страстью, и все это было так смешно, что мирославцы не могли прийти в себя от хохота, ибо панна Смерть и впрямь-таки оттаяла, согрелась и вернулась к своим обязанностям, то есть опять кинулась с косой на Пампушку, а Данило Пришейкобылехвост, дабы к пану обозному подслужиться и отвлечь от него внимание вертуна, представлявшего Смерть, вдруг вспомнил о ходе комедии и быстро позвал:

— Панна Смерть, я ж — вот он, туточки!

И панна Смерть, зная законы божеские и сценические, кои не дозволяют приостанавливать действие, ибо иначе — смерть всему живому! — бросилась хватать разом обоих Стецьков, сиречь Данила и пана Кучу.

Бог знает какая сумятица поднялась там опять — на помосте и в беспредельном зале, ибо люди уже теряли от смеха последние силы.

Не смеялся на мирославском майдане, опричь Данила, пана Демида и Михайлика, еще один человек: приятельница Оникия Бевзя, обольстительная и недавно столь веселая шинкарочка Одарочка, она же Настя Певная, которая, стоя в дальнем углу и сверкая чудесными, чуть раскосыми очами, сжимала кулаки, — и каждому сделалось бы жутко, если бы кто сейчас поглядел на ее пригожее лицо, ставшее на миг страшным и зловещим, но никто внимания не обращал на шинкарку, ибо все не сводили глаз с Ивана Покивана.