Лохматый вертун сей, как мы уже знаем, человек проворный и ловкий, управлялся со своим делом не худо, и вывернуться из его рук было не так-то легко, хоть на подмостках и стало теперь два Стецька.

Но все-таки два дурака стоят больше одного умного, будь он даже таким мудрым, как сама Смерть, — и Покивану стало не до шуток.

Пан Куча-Стародупский выхватил саблю и стал обороняться всерьез, и от острого оружия мог уберечься лишь такой ловкий человек, как Иван Покивай, — и потому-то прыткая панна Смерть, не сумев схватить обоих Стецьков разом, кидаясь то за одним, то за другим, все же вскоре проворонила и подлинного, и представляемого, обоих вельможных панов.

Когда Куча рванулся, чтобы наконец пробиться сквозь толпу, добрые люди на сей раз даже расступились перед ним, ибо не часто удается видеть, как удирает от своих подвластных столь видное начальство, и сие весьма тешило мирославцев, и все там улюлюкали, свистели, кричали, вопили, затем что задерживать пана Кучу уже не стоило, и толпа свободно пропускала пана обозного и его таинственного гостя, щеголеватого паныча, коего он вызволил из беды, и они уходили дальше и дальше, на край разбушевавшегося базарного моря.

А Климко кричал вслед:

— Бывайте здоровы, мои чернобровы!

Однако пан Демид сейчас уж и не удирал.

Он уже шел, как всегда неся перед собой свою спесь, надутый и надменный, и на лице его не было и тени тревоги, горели в глазах только злоба, досада и панская мстительность, ибо он холодно обдумывал, как побольнее отплатить Прудивусу, и если бы кто заглянул пану обозному в душу, то постиг бы всю силу смертельной угрозы, нависшей над отважным лицедеем.

Люди расступались перед паном обозным, и этого было достаточно, чтоб он уже и не замечал их, — стыда-то у обозного давно не было, вот он и выходил из базарной толпы, точно из пустынного моря, задрав нос и красуясь, как свинья в шлее, и давая себе обещание больше не появляться среди народа пешком (только в панской карете!), да и не дозволять в городе Мирославе никаких представлений, ибо все то, что эти спудеи представляют, все это неправда, коей не бывает в жизни! — хоть пан Куча мог бы там и не задирать нос, и не заноситься перед народом, затем что на него и на щеголеватого панка уже никто не смотрел, — представление на базарных подмостках шло своим путем.

С укоризной глядя на панну Смерть, неосмотрительный Климко сказал:

— Ох, и глупа ж ты, милая панна!

— Я?! — обиделась Смерть. — Это я — глупа?

— Да не я ж! — И он поманил ее пальцем: — Послушай-ка!.. Ты — чья Смерть? Стецькова! А Стецько — дурень? Дурень! У мудрого ж — и бог мудрый, и пан умный, и смерть неглупа. А у дурня все дурни: и бог, и пан, и смерть! Поняла?

— Поняла, — вздохнула панна Смерть. — Погналась за двумя Стецьками и не поймала ни одного… — и вздохнула еще глубже: — Вон каких двух жирных Стецьков променяла на одного постненького Клима.

— Я, панна, тощий, а не постный.

— Все едино! Лекари-то мне жирненькое запретили. Ну что ж! Приступим…

— Ко мне?.. Чтоб меня… того?

— Глупенький ты! Меня — того! Я буду сопротивляться, а ты принуждай.

— О чем это ты?

— Поцелуй меня, миленький! Ну, ну! Принуждай меня, принуждай!

— Трудно девку принуждать, когда парубку страшно.

— Сколько ж тебе лет?

— Двадцать семь.

— Ну так что ж? Даже поцеловать не умеешь? — И панна Смерть ласково ощерилась, будто вспомнила что-то смешное.

— Ты ж — дивчина?!

— Ну, ну!

— Ты ж не моя!

— А чья?

— Стецькова! — не сдержавшись, воскликнул Михайлик.

— Была Стецькова… — заговорила страшная панна. — Была!

И снова зазвонила за упокой души струна бандуры: «Клим-Клим-Клим-Клим!» — а у бедняги Клима аж волосы — так он верил в то, что представлял, — даже волосы от того печального «Клим-Клим-Клим» встали дыбом.

— Но теперь… — продолжала панна.

— Поцелую милую трижды-дважды-раз! — обалдевая, пролепетал Климко. — Ну что ж… конец так конец!

— Вот-вот!

— Обманул проклятый Стецько, — молвил Клим столь горестно, даже ветер прошел по майдану от единодушного вздоха мирославцев. — Мне казалось, будто обманул я его, этого дуралея Стецька. А получается…

— Пана и сам бог не обманет, — вздохнула Смерть и, алчно взвыв, застонала от жалости — Приступим!

— Не хочу, панна милая!

— Не хочет курица на вечерницы, а ее, любчик мой, несут зажаренную. Не хочет буренка замуж, а ее ведут, любчик мой, на налыгаче. Иди, иди! Сказка сказкой, а кашка стынет… Скорей, скорей же: ласкай меня, целуй меня, тряси меня, лупи меня, чтоб аж душа кипела, чтоб монисто звенело! — И, строя глазки, жеманно спросила: — Может, я тебе не нравлюсь, миленький? — и горделиво добавила: — Я всем нравлюсь! У меня все быстро: раз-два — и в гроб! А то, может, и впрямь я тебе не нравлюсь?

— Чужих девчат я трогать не привык! Потому как пан Стецько…

— Я — про лук, а он — про чеснок! — грустно улыбнулась обиженная панна. — Про Стецька я забыла, а на божьей стезе — теперь уж ты!

— Куда ж эта стезя? — печально усмехнулся бедолага Клим.

— Куда ж…

— За что ж мне кара?

— Смерть — не кара, а закон! Так некогда сказал разумный римлянин Сенека. Итак…

— Панна, милая! Позволь хоть люльку выкурить…

— Там выкуришь! — И панна Смерть кивнула в неопределенную даль. И заговорила с явным желанием убедить неразумного — Да и что ты забыл на этом свете?! У пана Стецька — тут и хоромы, и коровы, и девки дворовы прездоровы! А у тебя? Звание козачье, а житье собачье?