— Шторм не сильный, баллов семь. Осенью здесь бывает повеселее. Проклятая весна… Погода здесь непредсказуемая, сколько лет живу — а так и не привык.

— У тебя есть спутник.

— Я редко просматриваю сводки погоды.

— Почему?

— Не люблю знать все заранее… Кофе будешь?

— Угу.

Я разлил из термоса кофе, Котенок осторожно принял свою кружку, обжегся и зашипел, дуя на покрасневший палец.

— Раньше я любил смотреть на шторм. Потом устал. Но выглядит внушительно, да?

— Страшно.

— Здесь мы в безопасности. Маяк рассчитан на гораздо более сильные волны, такие, каких в этих широтах нет, — поспешил успокоить я, — Его практически невозможно уничтожить, разве что с орбиты.

Котенок покосился вверх, будто пытаясь рассмотреть в черно-серых, укутавших небо, лепестках огненную нить залпа орбитального логгера.

— Не люблю волны. И море тоже. Оно страшное.

— Вовсе нет. Если не делать глупостей, оно не опаснее мухи. Я живу здесь уже прилично.

— Я не говорить «опасное», я говорить «страшное», — Котенок досадливо дернул бровью, — Неприятное. Большое.

— Слишком большое?

— Да. Слишком.

— Не все большое обязательно страшное. Мне так всегда казалось. Вот слоны, например… Огромные животные, но добрейшей души, если не провоцировать их. Или парящие жуки с Ганнимеда, — я говорил еще что-то и чувствовал, как удаляюсь от цели с каждым словом. Я говорил не так, я перепутал направления и путеводная паутинка в моих руках стала ледяной. Надо было вернуться к чему-то, что ему близко, — Настоящий воин не боится ничего.

Я положил на хлеб мясо, откусил кусок, запил из кружки. Котенок примостился подальше от меня, положив тарелку на колени и сев, как обычно, по-турецки. Есть он не стал, вяло ковырял ногтем суб-продукты.

— Я не воин, — сказал он как-то очень-очень тихо, — Я могу бояться.

Я даже перестал жевать.

— Ко… Кхм… Ты о чем, малыш?

Он посмотрел на меня — в который раз за прошедшее время? — и я почувствовал прорастающий внутри шипастый клубок — глаза у него блестели. Так, как не могут блестеть глаза Котенка. Влагой.

— Я не воин, — повторил он, звонче, голос зазвенел, как струна, которая вот-вот оборвется, — Не смотри на меня так.

— Прости, — я отложил враз ставшей непослушной рукой хлеб, — Я взял тебя в плен как воина, ты честно пытался прикончить меня и, надо сказать, едва не достиг успеха. В том, что ты оказался пленником, нет никакого позора, я старше и опытнее тебя на много, очень много лет. Ты дрался как храбрый воин, Котенок, и мне приятно было встретить достойного противника тут.

Он усмехнулся — криво, печально. В его глазах был туман.

— Я хочу туда. К морю.

— На карниз? — опешил я.

— Да.

— Слушай… Уже без глупостей, правда? Без трюков?

И тогда случилось что-то совсем невероятное, такое, что мир перед моими глазами едва не сделал кувырок.

Котенок подошел ко мне, положил на плечо невесомую руку и сказал тем же звенящим голосом:

— Без глупостей, Линус. Даю слово.

Я промычал что-то неразборчивое и полез за ключами. Котенок ждал, отвернувшись и наблюдая за волнами, которые с нечеловеческим упорством пытались подломить нашу с ним тюрьму. Едва я открыл дверь, внутрь влетел порыв ледяного ветра, затанцевал вдоль стен, поднял с пола мелкие обрывки бумаги. Котенок улыбнулся, беспомощно и тонко. И шагнул на карниз.

Я готов был прыгнуть следом, сграбастать за шиворот — как в прошлый раз. Если успею. Если в этот раз он станет колебаться. Но он не стал ничего такого делать. Просто сел на карниз, там, где обычно сидел я, свесил ноги вниз и стал медленно ими болтать в воздухе. Ветер рвал его рубашку, зеленая ткань выглядела как огромный мотылек, бьющийся снаружи о стекло.

— Холодно, — сказал Котенок.

— Конечно холодно, пустая твоя голова! — рассердился я, — Пневмонию решил получить? Воспаление легких? На, одень.

Я дал ему свою куртку, он безропотно накинул ее на плечи. Я присел неподалеку, но ног спускать не стал, вытащил сигарету, с трудом подкурил.

— Я не воин. И никогда им уже не буду, — сказал Котенок, ветер попытался вырвать эти слова из его губ и растащить их, разметать в воздухе, но я все услышал, — Ты можешь не обращаться со мной как с пленным воином, герханец.

Я мог спросить «Почему» или еще что-нибудь столь же глупое, но не стал.

— Я был единственным из экипажа, кто ни разу не был в бою. Мы лететь в бой. В первый бой для меня. А потом ты.