С некоторых пор пан Ольшовски, садясь за работу, начинал с большого скандала.

— Куда девалась моя ручка?

Известно, что солдат не может стрелять, если у него нет ружья, а писатель без ручки не может писать — пальцем, что ли?

Начинались поиски ручки.

— Может, Тадя куда-нибудь девал? — спрашивала пани Ольшовска, сама не веря в свои слова.

— Тадя не залезет на стол! — кричал пан Ольшовски.

Кухарка не пользовалась ручкой, потому что была неграмотной, а любовные письма за нее писал один студент с пятого этажа.

— Может. Кибиц?..— робко подсказала Бася.

— Кибиц. С какой стати Кибиц? Может, он стихи стал писать на старости лет?

Долго искали орудие труда знаменитого писателя, однако оно как сквозь землю провалилось. И это не раз, три новые ручки тоже три раза провалились. Еще большим изумлением переполнило пана Ольшовского открытие, что черная кровь, котооую люди скучно называют чернилами, у него в чернильнице постоянно убывает. Можно было с большой натяжкой обвинить Кибица, у которого имелись врожденные воровские инстинкты, в пропаже ручек, но решительно нельзя было предположить, чтобы он с наслаждением пил чернила. У собак бывают самые странные склонности, но такого ненормального пса, который бы пил чернила, наука еще не знает.

— Это начинает становиться непонятным! — кричал пан Ольшовски.

С этого момента чернил убывало столько, сколько он расходовал сам, но зато странные истории начались в другом месте.

Растерянная пани Ольшовска в один прекрасный день сообщила, что необъяснимым образом дематериализовались или исчезли с этого света шесть воротничков великого писателя, номер 41, с надписью «8р1епсИсЬ, поношенных, приготовленных в стирку. На Кибица подозрение упасть не могло. Нельзя было подозревать в этом вредительстве и жильцов человеческого рода: зачем бы понадобился мужской воротничок Басе, или Таде, или изысканной кухарке?

— Может, ты сам куда-нибудь их засунул? — безнадежно спрашивала пани Ольшовска.

Знаменитый писатель спокойно заявил, что, может, у него и есть кое-какие странности, но у

него нет привычки снимать воротнички в городе и бросать их на улице, тем оолее — шесть раз. Дело осталось невыясненным. Как это произошло, не знал никто. Иан Ольшовски махнул рукой, сначала левой на ручки и чернила, потом правой на воротнички, но вскоре он схватился за голову одновременно и левой, и правой рукой.

— На милость божью! — громко кричал он.— У меня куда-то пропали шесть страниц рукописи !

Это было уже серьезное дело, может, даже уголовное. Бася, вернувшись из школы, застала землетрясение, дом был перевернут вверх ногами. Шесть бесценных страниц искали даже на лампе, свисающей с потолка. Как раз в этот момент шло следствие. Так как кухарка всегда с полным безразличием относилась к предметам, исписанным или покрытым печатным текстом, сейчас из ее сонного тела вынимали дремучую душу и спрашивали, не использовала ли она случайно небольшую часть творчества знаменитого автора для своих личных нужд, например, для накручивания волос? Эта уважаемая особа клялась и божилась, что была бы полной идиоткой, если бы использовала для этих целей исписанную бумагу, ведь у нее есть чистая.

Пан Ольшовски выглядел очень печальным, и Бася с ужасом заметила слезы в глазах пани Ольшовской.

— А это большая потеря? — спросила Бася тихо.

— Деточка! — плачущим голосом сказала пани Ольшовска.— Дядя работал над этим почти всю ночь.

— О боже! — простонала Бася.— Это для новой книжки?

— Да, для новой...

Бася закрылась в своей комнате. Потом она вошла в кабинет пана Ольшовского, который все еще искал, перебирая бумаги. Она встала в дверях и сказала дрожащим голосом:

— Дядя, не ищите... Я завтра принесу... Это я взяла...

Пан Ольшовски посмотрел на нее с изумлением.

— Ох, Бася,— только и сказал он.

— Можете меня убить,— говорила Бася сквозь слезы,— но не смотрите на меня так... я не знала, что это для новой книжки... я бы никогда... я думала, что это уже не нужно... Ой, дядя, дядя, какая я несчастная... Завтра принесу! Клянусь!

Пан Ольшовски внимательно посмотрел на нее.

— Подойди сюда, детка,— сказал он мягко.

Бася шла, как автомат, словно не зная о том, что двигается. Она смотрела ему в глаза с неописуемым испугом. Она была бледна, как те страницы из его новой книги. И говорить начала прерывающимся голосом, полным слез:

— Я взяла и эти странички, и ручки, и чернила, и воротнички... Я нехорошая... что не сказала сразу...

— Ты взяла чернила и воротнички? Боже мой! Зачем тебе понадобились мои воротнички?

— Я не себе... Дядя, я не себе... Я тебя так люблю, что уж не знаю, как... Но я это все для школы...

Второй раз удивился пан Ольшовски. Он подошел к Басе, ласково обнял ее и усадил на стул.

— Говори, Бася, что и как. И не плачь!

— Я и не плачу...— проговорила Бася, обливая слезами щеки, нос, ковер на полу и каждое слово — Я хочу умереть, потому что я ужасно нехорошая.