— Пусть попробует!
– закричал Шот богатырским тенором.

Это развеселило пани Таньску, и она добродушно сказала:

— В золоте вы купаться не будете, так что запомни, гамадрил: чтобы каждое воскресенье приходил сюда на обед с женой. Как всегда. Придешь?

Шот не ответил, только поцеловал ее скрюченные руки.

Назавтра было прощание с Бзовским и Басей.

Бзовски, выздоровевший из-за того потрясения, которое вернуло ему память о любимых вещах жил, казалось, тройной жизнью, словно бы хотел наверстать упущенное. Он двигался как в горячке, много говорил, рвался к любой работе. Ему долго не сообщали о страшной трагедии его жены, чтобы новая1 боль не повредила ему, но он сам узнал от Баси обо всем. С ней он съездил на могилу, к дерну на которой прикоснулся губами.

Долгими часами Бася рассказывала ему обо всем. Сначала он не мог связать одно событие с другим и в его сознании путалась их очередность, но постепенно разбушевавшиеся воды успокоились, все окрепло и начало отвердевать. Бзовски написал два трогательных письма — одно Уильямсу, второе — Диморьяку. Труднее всего ему было вспомнить то, что с ним было после катастрофы на горной тропе. События десятилетней давности плясали перед его глазами как клубящийся туман, но даже те крупицы, которые он выкапывал с самого дна памяти, были ужасны. Попав в безлюдные места, он обессилел и потерял сознание. Как очутился в грязной деревеньке хибаров, он не помнил. Помнил толпу краснокожих рослых и сильных, почти обнаженных, хотя по ночам горы натравливали на них холод, как злого пса. Они вылечили его раны, кормили простой пищей, потому что и сами были бедны, и научили разным ремеслам. Он плел шляпы, переносил тяжести, нянчил детей. У него бывали такие отчаянные минуты, когда какие-то неясные воспоминания сновали перед глазами, но он быстро о них забывал, как забыл родной язык и все, чем наполнена человеческая душа.

— Кроме этого, я научился одному удивительному искусству, известному только этому затерянному в горах племени,— говорил он, глядя словно бы вдаль.

— Что это за искусство, папочка? — весело спросила Бася.

— Уменьшение человеческих голов,— сказал он серьезно.

— Уменьшение... голов? — воскликнула Бася.

— Да. Эти индейцы умеют удивительным способом обрабатывать голову умершего человека, пока она не приобретет размеров головы новорожденного. Любой европейский музеи купил бы такую голову за кучу золота.

— Это ужасно! — воскликнула Бася.

В этот миг она с ужасом вспомнила, как отец делал загадочные движения возле головы бабушки Таньской, словно бы ее измерял.

— Я приобрел в этом сноровку,— продолжал он, не обратив внимания на то, что дочка внезапно побледнела — А теперь напишу об этом книгу, которая всех удивит. Я единственный в цивилизованном мире могу это сделать. А знаешь...

Он от души рассмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Над самим собой... Ты знаешь, что, когда я в первый раз увидел бабушку Таньску, мне почудилось, что я должен ее голову подвергнуть этой веселой операции. Что-то тянуло меня к ее голове. Бедная бабушка не знала, что ей угрожает!

И таким это ему показалось смешным, что за прощальным ужином у пани Таньской он признался ей в своих жутких намерениях.

— Простите меня, дорогая бабушка! — закончил он со смехом — Это у меня уже прошло.

— Какая жалость,— ответила пани Таньска, к огромному удивлению присутствующих.— Какая жалость! На Страшном суде будет такая давка, что никто на меня и не посмотрит, а если бы я явилась туда с малюсенькой головкой, все бы растерялись и удивились при виде меня.

Бзовски переехал от бабушки вместе с Басей и со всей своей неуменьшенной головой влез в работу с профессором Сомером, который, удостоившись великой чести познакомиться с пани Таньской, воспылал к ней большой симпатией, встречая взрывами смеха мрачные предсказания скорого конца света и сообщения, что все ученые — жулики, потому что утверждают, что Земля имеет форму шара.

У бабушки была, однако, и другая, более важная забота.

Однажды она просто набросилась на пана Ольшовского.

— О чем вы все время шушукаетесь с Басей и с этим уменьшителем голов? Не выкручивайся, не выкрутишься. Вы уже два раза были у адвоката. Зачем?

Пан Ольшовски посерьезнел.

— Бася,-сказал он,-отдает половину наследства на воспитание бездомных детей-сирот.

Она сама была сиротой и была бездомной. Эта золотая девочка умеет быть благодарной. Разве вы имеете что-нибудь против? Вижу, что не очень, потому что у вас слезы в глазах.

— У тебя самого, похоже, слезы в глазах, поэтому ты плохо видишь. Это у меня от старости глаза на мокром месте... Половину наследства, говоришь? Несчастным детям? Неплохо, неплохо! Скажи ей... Впрочем, зачем ты будешь говорить, я сама ей скажу...

— Скажите мне на всякий случай.

— Скажи ей, что если ей чего-нибудь не хватит, то я ей добавлю.

— О, бабушка!

— Чего кричишь? Добавлю, потому что мне так нравится... У меня кое-что есть, потому что я из богатой семьи, в которой, к счастью, не было никого, кто бы писал книжки... Не было голодранца...

— А я, однако, зарабатываю на жизнь писанием книжек! — триумфально закричал Ольшовски.

— Пока зарабатываешь, а потом можешь и умереть от голодного тифа. Ну, будь здоров, мне уже надо идти, потому что Марцыся сегодня моет голову и может быть пожар, потому что моет бензином. Если бы посчастливилось, чтобы эта баба сгорела, я отдам Бзовскому ее голову. Ага! А правда, что Бася для него, как свет в окошке?

— Благодаря ей он свет и увидел...

— Распустит девчонку, как дедовский бич! Этого только не хватало... Но я этим займусь! А ты вечно смеешься! Я слова не могу сказать, чтобы ты не смеялся. Пане Ольшовски, позвольте проститься с вами.