Революция 1905 года в России отозвалась и в наших Карпатах. В Ужгороде, Мукачеве, на солерудниках в Солотвине прокатилась волна забастовок и демонстраций солидарности с русскими братьями. Крестьяне жгли помещичьи усадьбы. Батраки пытались сжечь и усадьбу Балога, но подоспевшие правительственные войска погасили огонь. Самого Балога спасти им не удалось, он был зарублен ненавидящими его селянами.

Выступления рабочих, батраков были жестоко подавлены. Наступило «умиротворение». Но Стефан Новак прекрасно видел и понимал, что умиротворение — кажущееся, что ненависть лесорубов, батраков и селян, с которыми ему пришлось теперь самому сталкиваться, горит в них с еще большей силой. И Стефан Балог обратил свой взор с карьеры светского политика, на карьеру политика духовного.

В один прекрасный день Стефан заявил, что он отказывается от наследства, нажитого с такой жестокостью отцом, в пользу младшего брата, так же как отказывается от фамилии отца и берет себе фамилию матери — Новак.

Этот поступок произвел не малое впечатление во всех слоях общества, а в селах о Стефане Новаке заговорили как о человеке праведной и даже святой жизни.

Священником Новак стал, проучившись несколько лет в Риме, а затем долгое время служил при святейшем отце, папе римском, в коллегии, которая ведала делами в нашем крае и Галиции. Но за святыми делами пан превелебный Новак не забывал об отцовском наследстве, отказанном младшему брату. В сущности говоря, он оставался попрежнему владельцем всех этих богатств и, соблюдая осторожность, чтобы никто не дознался, помогал брату приумножать их.

Возвратился пан превелебный на родину только в 1920 году в свите первого, назначенного североамериканским президентом Вильсоном, губернатора Подкарпатской Руси Григория Жатковича.

Новак мог бы занять одно из главных, а может быть, и первое место в епископстве, но он не был человеком тщеславным. Он был верным слугой Ватикана, взявшего на себя миссию спасти человеческие души от «красной опасности». Нет, не для епископской мантии приехал он на родину. Занимая скромную должность сначала профессора в семинарии, а затем и просто священника, Новак стал глазами и ушами Ватикана в Подкарпатской Руси, тайно вмешиваясь, через служивших ему и за страх и за совесть людей, во многие области жизни края.

— Да, — признавался впоследствии Новак, — я был тайным политиком, но когда я увидел, что все наши усилия ни к чему не приводят, что, несмотря на демократические свободы, с каждым днем, с каждым месяцем все больше и больше людей обращают взоры душ своих к учению коммунистов, я счел святым долгом своим стать еще и явным политиком.

Неожиданно для прихожан пан превелебный Новак уехал в Рим. Возвратился он через месяц и вскоре открыто объявил себя сторонником националистов.

То, что Новак связал себя с националистами, несколько озадачило многих знавших превелебного, а Матлах осмелился даже заговорить об этом с духовным отцом во время одного из своих визитов к нему.

— Вот уж не гадал, отче, — осторожно, с притворной наивностью произнес Матлах, — не гадал, что вы украинец.

— Кем же я должен был быть, по-вашему, сын мой? — нахмурившись, спросил Новак.

Матлах замялся.

— Не скажу… Но як бы вы пошли в аграры или в иную партию…

— Я иду с теми, кому всевышним ниспослана сила для борьбы с ложным учением коммунистов.

— А аграры что, отче? — удивился Матлах.

Новак вздохнул.

— У них нет ее. Они бессильны овладеть душой народа и сделать его единым. Что может сказать аграрий неимущему? Ничего. А приходим мы и говорим: «Ты украинец, и твой сосед украинец. У вас одна кровь. И нет ничего превыше того, что вы украинцы». А кровь, сын мой, пьянит людей, человеку ведь сладко мнить себя избранным… Только дух национализма по воле божьей способен объединить имущего и бедного и стать противоядием коммунистической доктрине. Национализм спас Германию от красных, и ему одному суждено провидением спасти от них весь мир.

…Теперь у Матлаха в номере сидел хотя и новоявленный, но быстро пошедший в гору деятель националистической партии Августина Волошина.

Разговор шел о все нарастающих в республике беспокойстве и тревогах, вызванных притязаниями Гитлера в Чехословакии.

— Конечно, — говорил Поспишил, — у пана Гитлера есть претензии к нашей стране. Больше того: весьма возможно, что дело не ограничится Судетами. Но… пока ведь ничего официально не объявлено, и, в конце концов, всегда можно договориться!.. Нас должны беспокоить симптомы более опасные; я имею в виду, господа, тенденцию к сближению с Москвой. Число сторонников такого сближения растет с каждым днем. Я недавно возвратился из поездки в Соединенные Штаты и имел честь беседовать с ответственными лицами, внимательно следящими за тем, что происходит у нас, и они обращали мое внимание именно на эту опасность.

— Но позвольте! — заметил Ревай. — Господин Рузвельт, новый президент, сам идет на сближение с русскими!

— Но к власти может прийти и новый президент, — многозначительно ответил Поспишил, — а кроме того, коммунисты у них, к счастью, не так сильны, как у нас.

— Послухайте, пане, — вмешался Матлах. — Мне все равно, Бенеш, или Гитлер, или еще кто другой, лишь бы крепко было и дела шли.

— Я бы попросил, пане Матлах, — насупился Ревай, — в нашем присутствии не ставить на одну доску Гитлера и пана президента.

— Пустое! — махнул рукой Матлах. — Як мы будем друг с другом в прятки играть, добра не выйдет. Я и против пана Бенеша ничего не буду иметь, если вы мне вот что скажете: может ли он у нас коммунистам раз и навсегда горло заткнуть, как то сделал у себя Гитлер, или нет?

— Это можно, а главное, необходимо! — внезапно для остальных твердо произнес молчавший до сих пор Новак. — Мы на краю пропасти, и только одно может нас, с помощью всевышнего, спасти от падения — огонь и меч против коммунизма, огонь и меч!.. Правительство и пан президент должны услышать не голос депутатов и лидеров партий, а голос самого народа, молящего избавить его от коммунистов.