Когда мы вернулись домой, славно отпраздновав день рождения бабушки Аниты, я и думать забыл о женщине из квартиры 6-В. Нескончаемая радость этого дня означала, что мой мир начал вращаться вокруг более теплого солнца, тогда так таинственная женщина и зло, которое она олицетворяла, остались в другом мире, расположенном в далеком рукаве Галактики, и наши орбиты более пересечься не могли. В ту ночь спал я крепко и без сновидений.

В понедельник, День труда, я проснулся, зевнул, потянулся, сел… и увидел полароидную фотографию, приставленную к лампе на прикроватном столике. Запечатлела на ней меня – спящего.

Сидя на кровати, я быстро истолковал значение фотографии: «Я могу добраться до тебя, когда захочу, проныра. Я могу вонзить в тебя нож, пока ты спишь, проныра, и ты умрешь до того, как проснешься и увидишь меня».

Но она обещала и кое-что похуже. Держа поблескивающую фотографию в трясущейся руке, я вспомнил слова, произнесенные ею в прошлое посещение нашей квартиры, вскоре после того, как я прошелся по квартире 6-В.

«И поговорить обо мне желания у тебя тоже нет. Ни с кем. Ты никогда меня не видел. Мы с тобой никогда не разговаривали. Идея понятна, проныра?» И еще она пригрозила прирезать мою маму. «Если ты любишь свою маму, то хорошенько подумаешь над моими словами».

Вместо того чтобы побежать к маме и рассказать ей всю историю, я перекинул ноги через край кровати, достал из столика флорентийскую жестянку. Открыл и обнаружил, что фабричный глаз смотрит на меня. Когда хранишь секрет от самых близких, даже из наилучших побуждений, существует опасность создать маленькую жизнь внутри основной жизни. За первый секрет цепляются другие, которые тоже надо хранить, образуется целая сеть, постепенно превращающаяся в некую структуру скрытых фактов, и в итоге ты обнаруживаешь, что у тебя уже две жизни, а не одна. Обман требует все новой и новой лжи, пачкает душу, грязнит совесть, мешает четкому восприятию ситуации, и тебе грозит опасность уйти в еще большую тьму.

Мальчиком я, конечно, не нашел бы таких слов, но все это чувствовал, пусть даже неопределенно, и меня печалил каждый новый шаг в мир секретов. Если бы я показал полароидное фото маме, мне пришлось бы рассказать ей о женщине из квартиры 6-В. Мама захотела бы знать, как мне достало смелости и наглости без приглашения войти в квартиру к незнакомке. Сомневаюсь, что мне удалось бы убедить маму – или кого-то еще, – что ранее я видел эту загадочную женщину во сне, задушенной и мертвой. Таким образом меня заподозрили бы в том, что я прикрываю свою ошибку чудовищной ложью. И у мамы могла возникнуть мысль, что я могу стать таким же, как мой отец.

В итоге я положил полароидную фотографию в жестянку из-под сладостей, где лежали фабричный глаз и другие мои сокровища, сказав себе, что больше угроз наверняка не будет, если я буду держаться подальше от шестого этажа и тамошней временной жилички. И еще я повернул ненавистный глаз зрачком вниз, чтобы он смотрел на дно жестянки, а не на меня.

Мама уже давно встала. Приняла душ, оделась, накрыла на стол. Едва я убрал жестянку с сокровищами – и секретами – в прикроватный столик, она постучала в дверь.

– Подъем! Завтрак на столе.

– Ладно. Я проснулся. Сейчас буду.

В мрачном настроении, нерасположенный к болтовне, я вышел к столу в пижаме и шлепанцах. За завтраком мне удалось не вызвать ее подозрений, главным образом потому, что я делал вид, будто еще полностью не проснулся, не отойдя от усталости, вызванной многочисленными событиями дня рождения бабушки Аниты.

К тому же мне повезло. В воскресенье мама не успела прочитать газету, которая весила никак не меньше четырех фунтов. И просматривала ее, пока ела яичницу с беконом и жареный картофель. Я позаимствовал у нее страничку комиксов, которые предоставили мне возможность не поднимать головы.

В «Слинкис» в понедельники обходились без живой музыки, за исключением праздничных дней, когда народу собиралось достаточно много. Как, скажем, в День труда. Поэтому маме и Вирджилу Тиббинсу, второму певцу, у которого был контракт с этим вечерним клубом, сегодня предстояло выступление. Мама пела в раннем шоу, с шести до девяти вечера, и, с учетом репетиции, намеревалась уйти в три часа дня.

Приняв душ и одевшись, я обнял маму и пожелал:

– Сегодня просто сшиби их с ног.

– Я бы с удовольствием, – ответила она, – чтобы избежать объятий.

– Они обнимают тебя в «Слинкис? – удивился я.

– Если пьют долго и много, все лезут обниматься, сладенький. К счастью, сегодня я выступаю первой, так что большая часть объятий достанется Вирджилу.

Я напомнил ей, что в общественном центре тоже проводятся праздничные мероприятия, но зал Эбигейл Луизы Томас останется в полном моем распоряжении, и я смогу поиграть на пианино.

– Если ты вернешься после моего ухода, – предупредила она, – сразу спускайся к Донате. Она будет тебя ждать.