Получив ответ, засобиралась домой. Каров падал на колени, умолял, грозился, хватал за руки: «Мы не можем тебя отпустить, ты слишком глубоко посвящена в наши дела… Как мне жить без тебя?». «Спроси у Норы», – отвечала она с ледяным бешенством.

Спиридон Иванович встретил дочь не хуже, чем евангельский отец блудного сына. Словом не обмолвился о побеге и деньгах. Вознамерился, было, собрать гостей, но Мария попросила не делать этого. Боль от «взрыва» не проходила. Отец взахлёб рассказывал про новые салотопни, возил показывать купленную паровую мельницу. Хвалился хлебным контрактом с англичанами. Маша слушала, вежливо удивлялась, иной раз переспрашивала. Желала, но не могла мысленно спуститься с вершин эсеровских идеалов борьбы, откуда отцовские салотопни, мельницы, амбары смотрелись оскорбительно грубыми. И сам отец в дорогом загвазданном сюртуке, в перстнях и всеобщем почёте больше не вызывал у неё трепетного преклонения.

«Не распушай перед ней перья, – осаживал себя Зарубин, натыкаясь на вежливое равнодушие. – Откуда в ней вышина такая взялась? Будто царица…». И… старался угождать дочери ещё пуще.

Маша и сама была бы рада вернуться к допетербургскому цветению души, «когда из сердца стихи лились и бескрылые грачата в высокой траве прыгали». Но приобщённость к кругу людей, присвоивших себе право выносить приговоры и лишать жизни великих мира сего, яд гордыни и цинизма выжигали её душу.

…Через две недели Спиридон Иванович отвёз дочь в Самару и поселил на Симбирской улице, в деревянном доме с резными наличниками о девяти комнатах, нанял прислугу. В одиночестве Мария то и дело возвращалась в мыслях к своему петербургскому житию.

Жалела селезнёвского учителя, который по одному её слову бросил всё и уехал за ней. Человек бесхитростный и робкий, он в ужасе отшатнулся от Карова и его друзей-бомбистов. Пытался отговорить и её. Но отчаялся, видя её безразличие к себе. Устроился корректором в газету. Женился на дочери дворника, у которого снимал угол. Жил, работал, гордился тем, что ходит по мостовым, где некогда «скакал» Медный всадник.

Мария Спиридоновна содрогнулась и в то же время обрадовалась, когда на пороге её дома появился сумрачный господинчик в чёрном, до горла застёгнутом пальто и по-гоголевски разделёнными на две стороны волосами. Дьячок, как тут же она окрестила гостя, передал ей письмо от питерских боевиков, помеченное внизу листа буквами «КВ», означавшими «Красный ворон». В послании содержалась просьба через Дьячка связаться с местными боевиками и «елико возможно» помочь деньгами. Почерк был незнакомый, но по «елико возможно» она будто услышала голос Георгия. Окинуло жаром. С пугающей ясностью почувствовала, как она хочет его видеть.

За чаем Дьячок, представившийся Михаилом, рассказал, как в Швейцарии он встречался с Азефом [22] . Говорил о нём истерично восторженно. Вихрь чувств, взметённый этим разговором, ночью унёс Марию Спиридоновну памятью в ту первую встречу с Азефом.

…Они ликовали тогда после удавшегося покушения на начальника женской тюрьмы генерала Шамолина, служаку и хама. Его приговорили к смерти за жестокое отношение к заключенным-больным туберкулёзом. Генерал приказывал сажать арестанток в сырые холодные карцеры даже за самые ничтожные провинности, морил голодом. Он умер от потери крови на пороге больницы, Все присутствовавшие в тот вечер пили шампанское за удачную операцию, кричали тосты. И, как показалось тогда Маше, непроизвольно состязались в грубых и злых обличениях «царских сатрапов», «вампиров со звёздами», «берёзовых голов». Позже она поняла: охваченные внутренним смятением, они так успокаивали свою совесть. Обеляли себя, представляя жертв чудовищами и тиранами. Лишь один человек не участвовал в этой словесной оргии – тостогубый рыжий господин лет сорока в дорогом, ладно сшитом костюме в серую полоску. Он сидел в кресле в углу, будто впаянный в незримый куб, куда не проникали ни взгляды, ни голоса. На гладком лице стыла поощряющая усмешка. От его взглядов Марии Спиридоновне сделалось зябко. Показалось, будто он насылал на неё невидимых гномиков с ножницами, которые резали на ней платье, обнажая тело. Поймав её смущенно-негодующий взгляд, рыжий человек вывалился из своего «куба», подошёл к ней, заговорил захлёбисто:

– Все радуются, а герой наш страдает, – глазами указал на пьяного бомбиста. – Тебе, Изя, жаль убитого двуногого чудовища, которое пожирало наших товарищей. Ты привёл в исполнение наш приговор. Ты – дворник, сметающий с тротуаров российской истории псов тирании. Ты рушишь препоны на пути народа к свободе и демократии! Я предлагаю тост за смерть душителей свободы! Их смерть – наше бессмертие!

– За смерть! Это гениальный тост. Азеф, вы гений, – кричал тогда вместе со всеми и Георгий Каров. – Выпьем за их смерть и наше бессмертие!

Аплодировали, чокались, целовались. Мария, не пригубив, отставила бокал с вином.

– Вам противно? – Она обернулась на голос. Азеф за её спиной отирал платком белую накипь в уголках губ, улыбался. – Вы, говорят, купчиха? – Не дожидаясь ответа, продолжил. – Странное дело. Ваш родитель сколачивает капиталы на эксплуатации людей. Его же деньги идут на борьбу с эксплуататорами. – Взгляды-гномики взрезали платье на груди, на бёдрах.

– Хотите, я доверю вам метнуть бомбу в князя С.? Нет, нет! Такая красота не должна лечь на алтарь борьбы. Она должна получить продолжение в потомстве. Вы любите Карова?

– А вы не из жандармского управления?

– А вы не из допросного отделения?

– Служу там… купчихой.

– О-о-о, в вас есть динамит. Поедемте со мной в Париж, нет, в Ниццу?.. Я подарю вам сказку наяву…

…От того вечера её отделяли полтора года и пространство величиной в три Европы. Приезд Дьячка всколыхнул память, и Мария Спиридоновна с удивлением поняла, что хотела бы встретиться с Азефом ещё раз. Здесь, в Самаре, от скуки она организовала у себя что-то вроде студенческих посиделок. Привлечённые радушием красавицы-хозяйки, а также хорошим столом, в её доме стали собираться студенты-разночинцы, молодые чиновники. Наперебой ухаживали за ней. Состязались в остроумии, устраивали спиритические сеансы. Будто тетерева на токовище, схлёстывались в словесных баталиях. Маша дорогой курочкой сидела в сторонке. Ей льстили объяснения в любви, стычки между поклонниками, сцены ревности… Но сердцем её, как она ни злилась, до сих пор владел Каров. За окнами трещал мороз зимы 1889 года…

Афоня подкрался сзади, заглянул в рисунок, засмеялся: – Никак Дашку Вакину рисуешь?

Гриша навалился грудью на лист, загораживая, вспыхнул маковым цветом. В эту зиму повадился он с Афоней и Гераськой посещать вечёрки. Парни и девки с их конца села кучковались в избе у бабки Кондылихи. Приносили с собой дрова, свечи, закуску. Та и рада. Сидела на печи, ни в какие разговоры не встревала, но всё слышала, всё подмечала. Девки пряли пряжу, вязали. Парни лузгали семечки, насмешничали. И те, и другие приглядывались друг к дружке. Афоня вторую зиму ходил на эти посиделки. Гриша, пока жива была мать, про них и знать не знал.