Вот и разродились они свежеструганой банькой, дух от которой шел такой же ядреный и чистый, как от церквушки, обкуренной ладаном, грех было пройти мимо, чтобы не обласкать теплой водичкой опоганенное тело.

Очередного мытья Данила Гаврилович дожидался с особым нетерпением, а потому уже с утра торопил челядь, чтобы просушили сухим теплом половицы, обкурили баню благовониями, а еще чтобы укрепили в предбанничке иконку — на тот случай, если под лавкой будут сидеть бесы. А когда камень раскалился и стал напоминать о себе тихим потрескиванием, старый Данила счастливо потер руки и крикнул жене:

— Зови сыновей и дщерь, мылиться пойдем! — и первый ступил в обжаренную сухим воздухом баньку.

Старый Колтовский разнагишался, посидел в теплом предбаннике, а потом, не зная срама, вышел во двор на прохладный ветер.

— Где же вас черти носят?! Долго ли еще мне дожидаться?!

— Идем, батюшка! Спешим! — раздался голос престарелой женушки, а вслед за тем на крыльце показались старшие сыновья со своими женами.

— Анну покличьте, нечего ей в девичьей комнате отсиживаться, — напоследок велел Колтовский и плотно прикрыл за собой дверь, опасаясь выстудить тепло.

Заявились сыновья с женами. Они походили один на другого — были такими же скуластыми и большеротыми, как сам отец; от матушки отроки унаследовали огромное рыхлое тело, чем напоминали стоведерные бочки, в которых государь выставляет на базарах пиво в день церковных праздников; и снохи, уподобившись мужьям, несли на своих коротеньких ножках такое толстое брюхо, как будто собирались родить целый выводок. В сравнении с ними Анна казалась ромашкой с тоненьким стебельком, выросшей среди задиристых бутонов репейника.

Данила Гаврилович лежал на самом верху, задрав распаренный зад к потолку. Жар забиякой покусывал раскрасневшиеся ягодицы. Колтовский временами плескал на каменную кладку ковш студеной воды, чтобы вытащить из печи огненное жало.

Если кто и способен был еще выдержать банное пекло, так это хрупкая Анна, которая от жара становилась почти прозрачной, она, не уступая батюшке в упрямстве, никогда не покидала раскаленный полок; сыновья уходили в предбанничек после третьего пролитого ковша и долго не могли отдышаться, услаждая утробу прохладным пивом.

Сейчас появление дочери Данила Гаврилович ожидал с особым нетерпением, и когда она предстала в дверном проеме, старик крякнул от неожиданности. Никогда Данила не смотрел на ее тело с тем интересом, с каким разглядывал нынче. Вдруг неожиданно для себя он отметил, что дочь приобрела формы, которыми должна быть славна девица: ни худа, ни толста, в грудях опрятна, а в бедрах такова, что любого мужа упрячет.

— Ну чего на дочь-то вылупился, старый! — прикрикнула со своего места старуха-мать. — Прямо пакостником бесстыжим смотришь! А ты, девка, полезай на лавку, нечего выставляться. Не ровен час, черт-банник может испортить. Да еще у твоего батьки глаз дурной!

— Ты чего, старая! — вскочил Колтовский, будто голым задом присел на раскаленный гвоздь. — Неужто ты думаешь, что я своей дочери зла желаю! Щипки на ней смотрю, что ухажеры оставили. Вон на ляжке синячище здоровенный! Видать, кто-то из молодцев пятерней ухватил… Ты, девка, не балуй. Свою честь до венца донеси, а иначе прокляну! Не будь бестолковой и своей красой как надо распорядись. А теперь поддай из ковшика пару да полезай ко мне наверх, веничком по плечам постучишь.

Князь Михаил Воротынский зачал старшего сына в самый разгар царской немилости: когда дворец наполнился худородными; когда вместо чинного сидения в Думе государь предпочитал бесовские пляски и когда Иван Васильевич, по наущению низших чинов, норовил выставить князей за шиворот со двора, а то и вовсе запирал в родительских имениях.

Вот тогда, возможно от большой тоски по прежней чинной службе, народилось третье чадо Михаила Ивановича — Андрей. Первенец Гавриил и дщерь Лада померли много лет назад, оставив навсегда в душе стареющего князя печаль, и Михаил Воротынский окружил наследника такой заботой, какой не бывает даже у птиц, стерегущих первый помет.

Именьице, куда был сослан князь, среди соседей пользовалось дурной славой, говорили о том, что окружавшие его леса наполнены кикиморами и лешими и самое верное средство, чтобы отворотить от новорожденного дурную силу, это подкладывать под его голову стальной нож.

Так и прожил Андрей Михайлович много лет с ножом под подушкой, будто ожидал младенец разбоя. И только когда Воротынский вернулся в Москву, клинок был забыт.

Поплевал Михаил Иванович через левое плечо и навсегда распростился с таежной глухоманью.