Шрифт:
Сююн-Бике смотрела на Шах-Али, на его широкое, поросшее длинными редкими волосами лицо, на огромный живот, который невозможно было спрятать под камзолом…
«Как же он безобразен!» — вздохнула бике.
Она нашла в себе силы улыбнуться:
— Я рада приветствовать тебя, мой повелитель. — Взгляд Сююн-Бике сделался задумчивым. — У меня к тебе есть одна просьба.
Шах-Али, глядя на тонкие пальцы ханум, которые были украшены золотыми кольцами с сапфирами, учтиво ответил:
— Я выполню любую твою просьбу. Такую женщину, как ты, разве можно обидеть отказом?
— Хан, не начинай свое правление с казней.
«Ах вот оно что?! Оказывается, речь идет не о женских капризах, не о золоте. Она решила вмешаться в дела хана и заступиться за изменников!»
Шах-Али, не в силах справиться с подступившим гневом, зло прошептал:
— А вот этого не надо! Ты — только моя жена! Я — хан! И сам знаю, что мне нужно делать!
Шах-Али развернулся и, не сказав больше ни слова, оставил покои бике.
Кинжал мурзы Чаруна
Не умел прощать обиды Шах-Али. Четвертого дня, после того как знатные мурзы приподняли его за четыре угла ковра в мечети и провозгласили новым ханом, он вспомнил про старых врагов. Стрельцы обходили дом за домом и, невзирая на чины и достоинства, хватали неугодных Шах-Али и, подталкивая их рукоятями сабель, вели на ханский двор.
Казань перестала удавляться: тот, кто еще вчера был могуществен и знатен, ныне становился гонимым и нищим. Тот, кто еще вчера был в тени, теперь занял место возле правителя. Из зинданов раздавались крики обреченных — в эти дни палачи не оставались без работы.
Всякое утро нового правления город встречал угрюмо: не стало слышно привычных голосов дервишей, выпрашивающих милостыню у дверей мечетей, даже базары теперь были не такие крикливые и беззаботные, как несколько дней назад.
Только голос муэдзина, созывающего народ, попрежнему оставался громогласным и пронзительным:
— Велик Аллах. Я исповедую, что нет Бога, кроме Аллаха! Я исповедую, что Мухаммед — посланник Аллаха! Спешите на молитву! Спешите к спасению! — И от себя добавлял: — Правители приходят и уходят, остается незыблемым только Аллах.
Мурза Чарун в тот день молился в одиночестве. Молился дольше и усерднее обычного.
— Да поможет мне Аллах в моих начинаниях!
А потом он неторопливо поднялся с колен, подобрал платок, на котором только что молился, и повязал им пояс.
— Все, что я делаю, идет во славу Аллаха! На благо Всевышнему! — подбодрил он себя словами, а потом спрятал под одежду кинжал и вышел из дома. У ханского дворца было пусто.
Некоторое время мурза стоял в тени густого клена.
— Аллах, ты на моей стороне. — Он наконец решительно шагнул из тени прямо к главным воротам.
Два стрельца преградили Чаруну дорогу.
— Куда лезешь? Аль стражи не видать?! — недовольно спросил один из них, выставляя вперед бердыш. — Не велено никого пускать!
Полукруглое острие бердыша мягко распороло кафтан, вышитый золотыми нитями.
— Посторонись! Посмотри сюда! — Мурза Чарун чуть приоткрыл кафтан, показывая стрельцам широкий кожаный пояс, украшенный жемчугом. — Я казанский карачи! Я могу заходить в ханский дворец, когда хочу!
— Не велено! — решительно оттолкнул мурзу стрелец.
Чарун поднял глаза вверх, туда, где был виден полукруглый свод мечети Кулшерифа, прочитал про себя молитву и тихо, словно говорил только себе, произнес:
— Да простит меня Аллах, что удар придется не тому, кому он предназначен!
Чарун выхватил из-за пояса кинжал и ударил стрельца в горло. Дружинник захрипел, брызгая на кафтан кровью, а потом, уронив бердыш, повалился на бок.
— Ах ты, нечисть басурманова! — махнул второй стрелец саблей.
Но, упреждая удар, за его спиной раздался голос хана:
— Оставь его!
Шах-Али подошел к Чаруну и, обнажив бледные десны, продолжал:
— Ты хотел убить меня, мурза? Так вот он я!
Чарун вдруг заметил, что у хана выросла большая бородавка у самого уха, которая заросла густыми волосами.
Мурза засмеялся.
— Взять его! — гневно дрогнули губы хана. — Ты умрешь сегодня первым!
— А ну, чего застыл?! — ошалело орал стрелец. — В яму давай! К сродственникам своим!
Великий государь прислал из Москвы гневную грамоту: «Царь казанский, холоп мой! Сказывают мне, что дел государевых ты чуждаешься! Про наказы забыл, а меж тем христиане в полоне томятся! А посему повелеваю тебе, царь казанский, из неволи православных освободить!»