А голос, чиновника продолжал неумолимо и твердо: «Подпоручик Рылеев — умышляя на цареубийство, назначал к совершению оного лица, умышлял на лишение свободы, на изгнание и на истребление императорской фамилии и приуготовлял к тому средства, усилил деятельность Северного общества, управлял оным, приуготовлял способы к бунту, составлял планы, заставлял сочинить манифест о разрушении правительства, сам сочинял и распространял возмутительные стихи и песни, принимал членов, приуготовлял главные средства к мятежу и начальствовал в оных, возбуждая к мятежу нижних чинов через их начальников посредством разных обольщений и во время мятежа сам приходил на площадь».

Потом читали приговоры Каховскому, Пестелю, Сергею Муравьеву-Апостолу, Бестужеву-Рюмину.

«— Сообразуясь с высокомонаршим милосердием, в сем самом деле явленном, смягчением казней и наказаний прочим преступникам определенным, Верховный Уголовный Суд по высочайше представленной ему власти приговорил: вместо мучительной казни четвертованием… сих преступников за их тяжкие злодеяния повесить…»

— Повесить! Кажется, в боях мы никогда не отворачивались от пуль и не страшились смерти, — раздался негромкий, спокойный голос Пестеля. — Почему не расстрелять?

Их отвели на Кронверкскую куртину и посадили в камеры. Сергей Иванович Муравьев-Апостол оказался в одной камере с Бестужевым-Рюминым.

— Сережа, неужели смерть?! Но ведь священник Мысловский обещал, что казни не будет, что приговор для острастки?

Сергей Иванович молчал.

— Мы так молоды! — продолжал Бестужев-Рюмин. — Неужели мы никогда не увидим травы, первого снега? Как же Катрин без меня? Я жить хочу! И не хочу убирать! Мы еще так много можем сделать! И за что, Сережа?.. — крупные слезы катились по его впалым щекам.

— Не надо! — ровным голосом проговорил Сергей Иванович. — Нельзя предаваться отчаянию. Мы должны встретить смерть с твердостью, не унижая себя перед толпой.

— Но я люблю жизнь!

— Мы умираем как мученики за правое дело России, измученной деспотизмом. Мне нечем утешить тебя. Да, мы молоды! Но разве важно, сколько лет прожил ты на земле? Главное, как ты их прожил…

Бестужев-Рюмин всхлипнул совсем по-детски.

— Потомство вынесет нам справедливый приговор… — помолчав, сказал Сергей Муравьев-Апостол.

Что-то сказал за перегородкой Пестель, но голос его был слаб, и Сергей Муравьев-Апостол не разобрал слов, только понял, просит поклониться старику отцу.

По коридору ходили люди, разговаривали — там продолжалась жизнь.

На плацу срочно сооружали эшафот. Он был изготовлен заранее, и его везли к месту казни на шести возах. Но один из возов по дороге отстал, самый главный, на котором находилась перекладина с железными коньками. Пришлось делать новый брус и кольца. Стучали топоры, визжали пилы…

В восемь вечера осужденным принесли саваны и цепи. Печальный звон прошел по камере. И снова все смолкло. Солдаты, находившиеся в камерах, плакали.

Бестужев-Рюмин снял с шеи образок, которым благословила его матушка. Он взглянул на образ, вспомнил тихую предгрозовую ночь на Украине, возбужденные голоса, клятву не пожалеть жизни за Россию. Вспомнил, с каким благоговением целовали этот образ. Не защитил он их от гибели.

Михаил Павлович подозвал старого солдата:

— Если сможешь, дружок, передай сестре… — сдавленным голосом шепнул он и протянул ему образок.

— Отдам, батюшка, отдам, голубчик… — тихо всхлипнул старик и провел корявой ладонью по вихрастым рыжим волосам Бестужева-Рюмина.

Рылееву разрешили написать жене. Он взял лист бумаги и задумался. Вспомнил последнее свидание в тюрьме, когда Наташа пришла к нему несчастная, бледная. Она привела с собой Настеньку. Та не понимала, что происходит, радовалась, что видит отца, была весела.

«…Бог и государь решили участь мою: я должен умереть и умереть смертью позорной…» — начал писать он. Просил прощения, утешал, тревожился за судьбу Настеньки:

«…Она будет счастлива, несмотря на все превратности в жизни, и когда будет иметь мужа, то осчастливит его, как ты, мой милый, мой добрый и неоцененный друг, осчастливила меня в продолжении восьми лет. Могу ли, мой друг, благодарить тебя словами? Они не могут выразить всех чувств моих. Бог тебя наградит за все… Да будет его святая воля!

Твой истинный друг,

К. Рылеев.

У меня осталось здесь пятьсот тридцать рублей. Может быть, отдадут тебе».

На рассвете в камеру вошли плац-майор и сторож. Объявили, что через полчаса надо идти. Рылеев, дописывая письмо, второпях посадил кляксу. Ему надели кандалы. Он смотрел на все равнодушно. Потом съел кусок булки, запил водой.