— Кажется, я знаю, где они спрятали сумку, — сказал Артемий Платонович, поглядывая на озерцо. — Взять ее с собой было бы непростительной глупостью. Она слишком заметна, ведь из леса они вышли, когда уже рассвело. Да, эти двое — калачи тертые. Зачем они сами на себя беду будут кликать? Значит…

— Значит, они бросили сумку в озеро, — закончил за отставного штабс-ротмистра пристав, проследивший за его взглядом и тоже догадавшийся о местонахождении сумки.

— Вот именно, — заключил Аристов.

— Что ж, попытаемся ее достать, — начал раздеваться Обличайло.

— Озеро может оказаться глубоким, — попытался было предостеречь своего молодого партнера Артемий Платонович.

— Ничего, я умею плавать, — разделся до исподнего пристав и стал медленно входить в воду.

Озеро было холодным — как-никак конец августа, — да еще со дна били ледяные ключи.

— Замерзли? — участливо спросил с берега Аристов, которого только от одного вида скукожившегося Обличайло бил озноб.

— Пока терпимо, — едва попадая зуб на зуб, ответил пристав и решительно нырнул.

Прошла минута.

— Максим Станиславович! — крикнул отставной штабс-ротмистр в озеро, по поверхности которого медленно расходились круги. — Где вы?

Озеро молчало. И когда Артемий Платонович уже готов был сбросить башмаки и кинуться в воду, вдруг на поверхности воды появилась голова Обличайло.

— А вы были правы, — отфыркиваясь, прохрипел Аристову пристав. — Здесь и правда глубоко. Да и вода до мерзости холодная!

— Ну, вы меня напугали, — выдохнул Артемий Платонович, возвращаясь к своим башмакам.

— Да я и сам, знаете ли, испугался, — нервно хохотнул Обличайло. — Шел себе, шел, и вдруг раз! — и нет дна. Как в преисподнюю провалился.

Пристав Обличайло проплыл сажени две и встал на ноги. Воды ему было по грудь.

— Сейчас, Артемий Платонович, не беспокойтесь, — повернул он обратно и, набрав воздуха, нырнул.

Не было его примерно с четверть минуты. Когда он вынырнул, на бережку уже горел небольшой костерок, разведенный Аристовым из сухих сучьев.

— Кажется, есть! — победно крикнул Обличайло Артемию Платоновичу и, отдышавшись, нырнул снова.

На сей раз его не было более полуминуты. Аристов даже успел собрать еще сучьев и развести костер побольше, дабы, выйдя из воды, пристав смог бы обогреться и высушить исподники. Наконец появилась голова, плечи и грудь пристава. Он шел, отдуваясь и фыркая и волоча что-то за собой. Затем нагнулся и бросил к ногам отставного штабс-ротмистра большую дорожную сумку, замковая накладка которой держалась всего лишь на двух медных заклепках.

Сенька проснулся примерно за час до рассвета. Встал, потянулся, разминая суставы, плеснул в опухшую рябую рожицу горсть воды из кадки и взял лукошко, будто собирался по грибы. Ежели посмотреть, утром дел много: следовало снять силки, скотину проведать. Так что его подъему никто не удивится. Для домовитого хозяина заря — это золотая пора. Иначе те, кто зараньше вышел, всю пеночку снимут. А коли припозднишься, так не только что все силки выберут, а еще и без снасти можно запросто остаться. Ныне народец пройдошливый пошел — чуть зазевался, с живого портки снимут. Ведь теперича народу — воля объявлена! Получается, делай, что в голову взбредет. И барин тебе отныне не указ, а так… дырка от бублика и от жилетки рукава. Хе-хе…

Правда, Охотничья роща барская. Но это с одной стороны. А с другой — вся живность в ней — твари Божии, то есть принадлежные всем, а, стало быть, ничьи. Да и за руку Сеньку никто еще не словил, так как непростое это дело такого молодца, как он, за виноватым делом споймать. Он осторожный, а рощу знает как свои пять пальцев. А не пойман — дело известное — не вор!

Пошарив в чугунке, Сенька нашел пару картофелин. Еще бы хлебца с сольцой, знатный бы вышел перекус. Но хлеба они с матерью не видели уже два дня, а соли в доме оставалась одна щепоть. Вот добудет он сегодня зайчишку ушастого — соль и сгодится, потому как у зайчатины мясо сладковатое, без соли никак. Рябчика или глухаря без соли — можно, едали, но только не зайца.

Роща начиналась сразу за их хатой. Темная, густая, опасная. Заплутать в ней, что два пальца обмочить. Но только не для Сеньки. Ему-то здесь все тропы ведомы. Знает, где малиновые кусты, где места грибные, где поляны черничные. Летом они с матерью вдоволь с рощи кормятся.

Без отца вырос Сенька. Ушел как-то Василий Тимофеев на заработки в Нижний, да так и не вернулся. Правда, доходили до них слухи, что будто видели его то на ярманке Макарьевской, то в доме работном, куда собирают нищих да бродяг едва ли не со всей губернии, то среди бурлаков, да что от тех слухов толку! Человека-то как не было, так и нет. Мать все глаза выплакала, его ожидаючи. А потом смирилась с потерей. Доля, видать, у нее такая, вдовья. Или, как говорят баре, планида. А как смирилась, так и потухла. Всяческий интерес к жизни потеряла. Хозяйство запустила, опосля даже дом продала и подалась на выселки, куда раньше баре провинившуюся челядь свою ссылали. За полверсты от деревни. Так что Сеньке сызмальства пришлось самому обеспечивать и себя, и мать, и рос он, как трава в поле, — всякий наступит, всякий оборвет.