— С превеликим удовольствием, — склонил голову барон и, когда они спустились со ступенек крыльца во двор и прошли в сад, добавил: — Вы же знаете, я готов сопровождать вас куда угодно и когда угодно, только прикажите.

— Да, я знаю, — нежно коснулась его руки Петровская и заглянула ему в глаза. — Вы — истинный рыцарь, и я думаю, вы заслужили награду.

Она поднялась на цыпочки и коснулась губами его щеки. Михаил, заключив ее в свои объятия, стал покрывать лицо и шею Петровской страстными поцелуями, все крепче прижимая ее к себе. Она запрокинула голову и закрыла глаза. Нега и желание стали разливаться по ее телу; одна ее рука опустилась на плечо Михаила, а другая обхватила его шею.

— Милая, милая, — прошептал Михаил, задыхаясь.

Его слова подействовали на Петровскую отрезвляюще. Она мягко уперлась ладонями в его грудь и шепнула:

— Не надо.

— Но почему? — продолжал сжимать ее в объятиях Михаил.

— По крайней мере не сейчас, — посмотрела она на него уже прояснившимся взором. — И не здесь.

— Почему вы меня мучаете?! — срывающимся голосом спросил барон. — Где, когда?

— Завтра ночью, — прошептала Петровская, высвободившись из объятий Михаила. — Я приду к вам.

— А почему не сегодня? — еле слышно спросил он.

— Потому, — легонько щелкнула она его по носу.

Михаил шумно выдохнул и посмотрел счастливыми глазами на Петровскую.

— Я люблю вас, — прошептал он.

— Я тоже… к вам… весьма неравнодушна, — взяла Михаила под руку Петровская. — Но прошу вас, давайте оставим этот разговор и поговорим о чем-нибудь другом.

— О чем же? — стал понемногу приходить в себя Михаил.

— Ну хотя бы о вашей поездке в Ротозеево, — небрежно предложила она. — Расскажите обо всем поподробнее.

— Извольте, — со вздохом согласился Михаил. — Когда мы с Верой приехали на постоялый двор, то в нумере пристава застали господина Аристова.

— Вот как, он уже вернулся? — не смогла скрыть своего неудовольствия Петровская.

— Да, — удивленный ее тоном, ответил Михаил. — Кстати, он завтра намерен приехать к нам к обеду.

— Только к обеду, не ранее? — осторожно спросила Петровская.

— Нет, не ранее. У него с приставом какие-то дела в Ротозееве, — пояснил Михаил.

— Это хорошо, — раздумчиво сказала Валентина Дмитриевна и уже мягче добавила: — Прошу прощения, что перебила вас. Продолжайте, пожалуйста.

— Еще господин Аристов просил передать вам его просьбу по поводу писем.

— Что именно он хочет? — нервически спросила Петровская.

— Он просил, чтобы к его приезду переводы были бы готовы. Если это, конечно, возможно, — добавил молодой барон уже от себя.

— Переводы практически готовы, — сказала Петровская, устремив взор в одной ей ведомые дали. — А что относительно остальных писем?

— Их отдаст этот мерзавец Сенька, как только его выпустят. Сам принесет их завтра утром.

— Вам принесет?

— Ну что вы, — засмеялся Михаил. — Ко мне он не посмеет подойти и на сто шагов. Конечно, кузине.

— Кузине, — эхом повторила за бароном Петровская. — Все верно, ведь она его спасительница.

— Что вы сказали? — спросил Михаил, не расслышав последней фразы собеседницы.

— Ничего, это я так, про себя, — посмотрела на Михаила Петровская. — Вам не кажется, что стало свежо?

— Разве только самую малость.

Петровская зябко поежилась:

— Давайте вернемся.

Всю ночь молодой барон проворочался в своей постели. Он никак не мог заснуть. Картины будущего блаженства вставали перед ним так явственно, что он даже чувствовал, как пахнет нежнейшая кожа его возлюбленной. Она благоухала лавандой. «Завтра, завтра», — стучало в мозгу, и он торопил это завтра , отдавая себе невыполнимые приказания заснуть. Как всегда, когда торопишь время, оно идет много медленнее своего обычного хода, будто издеваясь и испытывая на прочность того, кто его торопит. Стрелки часов замирают на циферблате, и чем чаще на него смотришь, тем медленней ползут минуты и секунды. Бесспорно, в разные моменты жизни время имеет разную скорость, и с этим ничего нельзя поделать.

Он заснул, когда в окна уже стал заглядывать рассвет. Ему снилась Валентина Дмитриевна в розовом пеньюаре с воротничком a la Collinette и распущенными волосами, ниспадающими на ее шикарные плечи, а он стоял рядом и не мог на нее налюбоваться. А потом пеньюар опал легким облачком, оставив ее лишь в одних кружевных панталончиках, совершенно чужеродно смотревшихся на ее матовом теле, выточенном величайшим из мастеров. Мишель сделал шаг, другой и заключил ее в свои объятия, но оказалось, что он обнял пустоту. Так повторялось несколько раз, пока, наконец, она не очутилась в его руках.