На смену «железному канцлеру» пришел недалекий, чванливый преемник, начавший с того, что отказался продлить заключенный Бисмарком и весьма им ценившийся договор о русско-германском сотрудничестве. В Германии хорошо понимали, что прерывают прекрасно продуманную политическую линию. Достаточно сказать, что, когда в следующем столетии, Гитлер начал свою агитацию за новый поход на Россию, ему пришлось в первую очередь опровергать аргументы того же «железного канцлера» (мы имеем в виду яростную, но неубедительную критику русской политики Бисмарка, предпринятую в середине главы XIV книги «Моя борьба», получившей характерное заглавие «Восточная ориентация и восточная политика»). Что же тут говорить о последнем десятилетии XIX века! Естественно, что Россия пустилась на поиски новых союзников – и обрела такового, в первую очередь, во Франции. К 1894 году, русско-французская военная конвенция была подписана и ратифицирована. В этой конвенции и следует видеть начало знаменитой Антанты, составившей одну из сторон, вступивших в следующем столетии в жесточайшую мировую войну. Контуры содружества государств, воевавших на стороне Германии, также прослеживаются вполне четко, начиная даже с несколько более раннего времени. Мы говорим прежде всего об австро-германском союзе 1879 года, к которому тремя годами позднее присоединилась Италия. В огне первой мировой войны предстояло сгореть всем трем империям. Вот какие плоды принесли сложные дипломатические ходы, предпринятые правящими верхами ведущих европейских держав в продолжение представляющейся нам теперь такой спокойной и тихой второй половины девятнадцатого столетия.

Государственный совет, образованный в 1810 году на правах совещательного органа при царе, неутомимо разрабатывал законы. Он был составлен из четырех департаментов – военных дел, гражданских и духовных дел, государственной экономии и законов (позже к ним был добавлен департамент по делам Царства Польского). Напряженно работали и министерства, пришедшие с 1802 года на смену прежним коллегиям. При Александре I работало семь министерств, при его брате к ним было добавлено еще два (Императорского двора, а также министерство уделов). Нужна была лишь разветвленная кровеносная система, которая разносила бы директивы и средства, отпускаемые на их проведение в жизнь, по всем сосудам огромного государственного организма, и приносила бы обратно информацию об их эффективности. «Согласно с изменившимся направлением государственной жизни в изучаемую эпоху является и новое орудие правительства. До тех пор главным органом управления служило дворянство; теперь, по мере того, как ослаблялось привилегированное положение этого сословия, главным, непосредственным орудием правительства является чиновничество, а при Николае I и местное дворянское управление вводится в общую систему чиновной иерархии», – заметил В.О.Ключевский в лекции LXXXII своего «Курса русской истории», и выделил при печати курсивом свой основной вывод: «Время с 1796 по 1855 г. можно назвать эпохой господства, или усиленного развития бюрократии в нашей истории».

Верховная власть была, таким образом, заинтересована в массовой подготовке трудолюбивых и компетентных служащих, не видевших для себя лучшей доли, чем просидеть полжизни в присутственных местах, и притом проводить правительственную линию решительно и неуклонно. Общая цель состояла в консолидации управленческого аппарата, кровно не связанного ни со старым дворянством, ни с новой интеллигенцией – хотя, разумеется, в немалой степени формировавшегося за счет выходцев их этих сословий – и располагавшего собственным менталитетом службистов и государственников. Немецкие же – в особенности, остзейские – выходцы в массе своей идеально подходили для этой роли, в связи с чем и заняли непропорционально большое, сравнительно с долей этих этнических групп в населении «петербургской империи», место в структуре чиновничества александровского, а в особенности николаевского времени. Прекрасный пример представляла личность одного из ближайших сотрудников Николая I и архитекторов его «управленческой вертикали» – графа Александра Христофоровича Бенкендорфа. Выходец из приличной семьи (отец его был эстляндским гражданским губернатором), Бенкендорф получил неплохое образование и умел держать себя в обществе. Вежливый и корректный в обращении, он был, в общем, порядочным человеком.

Религиозные ценности если не играли в его внутренней жизни особой роли, то признавались им за существенно важные. С 1831 по 1844 год, граф, несмотря на большую занятость по службе, исполнял обязанности патрона лютеранской общины св. Екатерины на Васильевском острове. Особо нужно заметить, что Бенкендорф был, вне всякого сомнения, патриотом России. Когда это понадобилось, он пошел в действующую армию и проявил себя, как храбрый боевой генерал. При всех этих положительных чертах, мнение дворянского общества, не говоря уж об образованных людях, не имело для Бенкендорфа решительно никакого значения, когда речь шла о службе престол-отечеству. Когда царь предложил – он стал шефом корпуса жандармов и начальником III отделения собственной его Императорского величества канцелярии, в задачу которой входила организация тайного политического сыска. В ту пору, приличное общество с брезгливостью относилось к государственной службе такого рода. Однако графа это нисколько не смущало.

«Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание», – увещевал он А.С.Пушкина в отзыве на составленную поэтом по предложению государя «Записку о народном воспитании». Как видим, граф очень четко осмыслил психологические доминанты своей личности, выделенные нами курсивом в тексте цитаты, и нашел возможным, не обинуясь, противопоставить их духу дворянской вольности и просвещения. Немецкая склонность к прилежному служению и неукоснительному усердию была принята к сведению и правительством. «Русские дворяне служат государству, а немецкие – нам», – не раз доводилось с улыбкой говаривать царю Николаю Павловичу, продвигая по службе очередного остзейца.

Формулируя свою мысль, император имел в виду не только личную преданность, которая была очевидной. Возведшие на престол Екатерину Великую полупьяные русские гвардейцы также были ей лично преданы. Напротив, возвышенный Павлом I, а позже возглавивший заговор против него граф Петр Алексеевич Пален возводил свой род, как известно, к комтурам Тевтонского ордена. Думается, важной для Николая I была еще и душевная преданность самодержавной форме правления, принятой в государстве Российском. Эта преданность легко давалась прибалтийским немцам, привыкшим располагать жизнью и смертью своих крестьян, отдавать грубые распоряжения, и, в случае необходимости, подчиняться им – а на дворянский гонор, мнение салонов и прочие «французские штучки» смотреть исподлобья. Когда, много позже, в эпическом романе об александровском времени, Толстой характеризовал одного из действующих лиц, как «сына темного лифляндского дворянина», он имел в виду именно этот тип личности (мы говорим о Берге из третьей части второго тома «Войны и мира», глава XI).

Честность, особенно заметная на фоне широкого мздоимства, испокон веков более чем присущего российскому чиновничеству, также входила в число добродетелей немцев на русской службе. «Честные управители встречались почти всегда только в центре, в министерствах или соответствующих им учреждениях. Идея государственной службы как служения обществу была совершенно чужда русскому чиновничеству; она была завезена с Запада, в основном из Германии. Именно прибалтийские немцы впервые показали русским, что чиновник может использовать свою власть для служения обществу». В приведенном высказывании, американский политолог Р.Пайпс заострил свою мысль до почти гротескного вида. Дело, конечно же, было в том, что, в связи с недостатком бюджетного финансирования, российские власти всегда смотрели сквозь пальцы на то, как чиновники, особенно «на местах», кормились «от просителей». В связи с общей простотой отечественных нравов, в осьмнадцатом веке такое кормление было одно время признано официально. В немецких же землях, в особенности в XIX веке, распространялись уже новые «технологии власти», основанные на регулярной выплате жалованья, но и усиленном контроле.

Как всякая привилегированная группа, российское чиновничество первой половины XIX столетия достаточно быстро проявило тенденцию сложения в своеобразную касту. Заботясь о репутации верноподданных, чиновники немецкого происхождения взялись за овладение русским языком и, в массе своей, решили эту задачу. Если в прежнее время немец на царской службе добро если кое-как объяснялся по-русски, то ныне он говорил и писал на местном языке не хуже природных русаков. «Более того, как ни странно, именно образованные русские немцы говорили „самым правильным“, почти безупречным русским языком», – пишет современный языковед В.В.Колесов и заключает: «Такой правильный русский язык – особая примета петербургских немцев». Причина такого положения состояла в том, что немецкие служащие в массе своей овладевали русским языком по нормативным грамматикам и учебникам, а пользовались им прежде всего в присутственных местах (в семьях продолжали говорить почти исключительно по-немецки – если, конечно, они не были смешанными). Отсюда и «сверхправильность» их речи, сразу расслышанная их русскими собеседниками. Сходное впечатление производила выпущенная тогда «Русская грамматика» Н.И.Греча – немца по происхождению и лютеранина, праздновавшего при этом день своего ангела по православному календарю. Присущая этой грамматике жесткая регламентация живо напоминала читателям «линейную» планировку Петербурга.