Возможно, такие фрагменты были не характерны для переписки в целом, и мне просто попадались самые печальные дедушкины письма, в которых он выражал свою растерянность и непонимание того, как он мог оставить живопись. Тем не менее они содержали правду. Дедушка был подавлен. Создавалось впечатление, что, приняв решение покинуть родину, дедушка тут же в нем раскаялся, однако, принуждаемый некой могущественной силой, продолжал идти по намеченному пути. Словно постигшая его неудача должна была обернуться победой, чего бы это ни стоило, а победа означала не что иное, как успех и деньги. И тридцать лет, проведенные дедушкой на чужбине, играли роль своего рода объяснения его сумасбродному решению. Именно такие отрывки и удержались в моей памяти, потому что поведение дедушки было мне понятно. Я узнавала в нем себя и пыталась таким образом понять свою жизнь.

Точнее, заключить ее в раму, свести к законченной картинке или схеме.

Но искусственно сконструированная схема – это портрет безумия. Рациональное объяснение совершенному по непонятной причине поступку таит в себе бездну. Дедушка Абель понимал, что необдуманным шагом вырвал себя из привычного уклада жизни, однако вместо того, чтобы вернуться в исходное состояние, продолжал движение в неизвестность. Он словно хотел выяснить, в чем заключен высший умысел, скрывавшийся за его странным порывом.

Безумное желание – элемент общей картины жизни. Однако, чтобы увидеть его в этом качестве, надо для начала разглядеть саму картину. Он не видел ее, в том-то все и дело. Я пытаюсь воспроизвести ход дедушкиных мыслей. Искомое маячило перед ним, как в тумане, и он должен был пройти сквозь этот туман, чтобы как следует разглядеть его очертания. Ради этого он был готов пожертвовать всем: друзьями, семейным счастьем, делом, к которому имел талант и призвание.

И с упорством, достойным лучшего применения, дедушка продолжал заниматься тем, в чем не видел для себя никакого смысла. Вне всякого сомнения, его поступки составляли часть некоего грандиозного плана, оставалось понять какого. В противном случае дедушка был не просто неудачником, он был отверженным.

Но ведь нерациональный поступок – всегда жест свободы. Искупить ее сладостное мгновение десятилетиями добровольного рабства, вырвать из немоты мироздания объяснение собственному безумству – не к этому ли стремился дедушка?

Брат Оскар покинул родину, потому что стремился разбогатеть. Кроме того, его отчислили из военно-морского училища за какую-то дисциплинарную провинность. Оскар ходил в море, устраивался стюардом на разные торговые суда, пока судьба не забросила его на берега Батавии. В любом случае он не сворачивал с пути, ведущего к исполнению его заветных желаний. Но Абель?

Он-то ничего не хотел, кроме как писать картины.

Дедушка тысячу раз пожалел, что уехал, однако путешествие не должно было остаться бессмысленным. Холсты и палитра пылились, краски безнадежно сохли в чемоданах. Оскар ошибался, Абель не видел вокруг достойных его кисти пейзажей. Здесь ничего не было, кроме палящего солнца, каждое утро всходившего над морем ради немилосердного уничтожения малейших проявлений жизни.

В населенных торговцами китайских кварталах Оскар чувствовал себя как рыба в воде. Свой со своими, обсуждал цены и сроки доставки, после чего отправлял товары на Цейлон, Мадагаскар, в Европу и Вест-Индию. Спускайся на землю, дорогой братец! Найди себе стоящее занятие! И Абель нашел. А потом потянулись долгие, одинокие дни надзирателя на кофейных плантациях: звуки тонг-тонга еще до восхода солнца, шестнадцать часов изнурительной работы, в зависимости от сезона – из года в год повторяющийся земледельческий цикл.

Душные ночи, когда мысли роятся в голове, как мухи, крики ящериц туке из темноты и чуть слышный шелест кофейных кустарников, звуки туземного оркестра гамелан – музыки, которая струится, как вода.

В ней нельзя расслышать мелодии. Просто звуки меняют тембр и громкость, и музыка течет, меняясь в русле, словно ручеек в джунглях. Эта музыка была ему неприятна, ей не хватало структуры, завершенности, но подобно жидкости она проникала в малейшую щель его плетеной бамбуковой хижины. Дедушка ворочался с боку на бок, но сон не шел, несмотря на смертельную усталость.

Мне нужно отсюда уехать, но как тогда мне найти объяснение собственным поступкам? Я и не подумаю сдаваться, пока не добьюсь своего. Дрожащими пальцами он зажигает карбидную лампу и хватает книгу, что лежит под подушкой за москитной сеткой. Читает, шевеля губами, слишком уставший, чтобы вникать в смысл. Но слова раскрываются сами, они говорят с ним и о нем: «Изгнанниками должны вы быть из страны ваших отцов и праотцев! Страну детей ваших должны вы любить: эта любовь да будет вашей новой знатью, – страну, еще не открытую, лежащую в самых дальних морях. И пусть ищут и ищут ее ваши паруса» [13] .

Страну детей моих… Он остановился. Эта земля никогда не станет страной его детей. Но что-то он в ней ищет, за чем-то он отправился на край света? К чему он стремился, какая сила гнала его?

На секунду он застыл с кистью в руке посреди двора Грипсхольмского замка. Он рисовал на стене декоративные петли из сусального золота. Пальцы слушались плохо. В кармане лежало последнее письмо брата: «Оставь дома и нищету, и лицемерие. Приезжай ко мне, здесь не хватает европейцев. Голландцы знают, что делают, и обогащаются здесь фантастически. Если тебе этого недостаточно, чертов пачкун, добавлю, что здешняя жизнь на редкость живописна».