Вечером дедушка пригласил всех в единственный в городе ресторан, где готовили рис по-индонезийски. Папа не пошел. Завидев меня в дурацкой четырехугольной шляпе, музыканты стали играть студенческие гимны. Си полагала, что я вне себя от счастья.

Наконец дедушка Абель пригласил меня танцевать, и моя бумажная кукла вскочила со стула, размахивая зеленой юбкой.

Наконец-то стало ясно, что я понимаю под словом «Эльхольмсвик».

В один прекрасный день я уехала в город, с которым меня ничего не связывало. Именно поэтому я его и выбрала. Он назывался Гётеборг.

Старая жизнь постепенно сходила со сцены. На наших глазах рождалась новая Швеция, не имеющая с нами ничего общего. Или это все была моя мнительность? Нет, что-то происходило на самом деле. И не только с нами.

Передо мной разверзлась бездонная пропасть, называемая «Ничто». Она представляла мне мое будущее. По объявлению в «Гётеборгпостен» бумажная кукла сняла для нас квартиру в Хаге [14] – комната с кухней, удобства во дворе. Наше новое жилье мало назвать несовременным, оно оказалось на редкость убогим и мрачным. Солнце освещало его, проникая через одно-единственное окно, не больше часа в сутки. Прежние жильцы выехали куда-то в предместье.

По-своему это было нормально. Мы с бумажной куклой осели там на шесть или семь лет. Мне нравилась эта квартира, ни о чем лучшем я и не мечтала.

Я оставила родительский дом примерно в том же возрасте, что и дедушка. Он был лишь немногим старше, когда покинул Швецию. На этом сходство заканчивается. Можно добавить разве, что в выборе жизненного пути оба мы одинаково мало руководствовались логикой.

Это верно, во всяком случае, для меня. Кроме того, я действовала под гнетом обстоятельств. Я бежала от чего-то такого, что грозило меня раздавить. Оно не имело названия и не было порождением чьей-либо злой воли. В темноте его присутствие ощущалось особенно сильно. Я подумала, что в одиночку легче справлюсь с собственной отчужденностью. Там, где тебя никто не знает, не нужно соответствовать чьим-либо ожиданиям. И я смогу подтверждать собственное существование, не прибегая к помощи бумажной куклы. Остальное как-нибудь переживу.

В Гётеборге меня и настигло известие о дедушкиной смерти.

Я села на поезд до Стокгольма, чтобы успеть на похороны. Стояла весна, на Северном кладбище цвели крокусы. Собрались все, кроме папы. Си пригласила музыкантов. Карин играла на виолончели. Вот, пожалуй, и все.

Хотя нет. Накануне церемонии мы поехали к бабушке. Уже в лифте я слышала, как она открывает входную дверь. Бабушка ждала нас и приветствовала каждого по отдельности. В траурном платье она походила на маленькую птичку. В собранных на затылке черных волосах серебрились отдельные седые нити. Помню, как она бросилась мне навстречу, раскинув руки. Никогда ее объятия не были такими крепкими.

И каждому из гостей, включая и детей, и внуков, бабушка дарила розу. Она купила их целый букет.

– От дедушки, – сказала она, целуя меня.

После смерти мужа бабушка будто ссохлась. Целыми днями сидела в кухонном углу с очками на носу и читала «Аллерс» или «Домохозяйку». Ее дни тянулись долго. Теперь она была одинокая дама из Сурабаи, не имевшая в Стокгольме ни родных, ни друзей. Когда становилось особенно невыносимо, бабушка садилась на автобус и ехала куда-нибудь на окраину города. Там она сидела на скамейке в своем черном пальто. Ее долговязый мальчик умер, и у нее не осталось желания жить дальше. Однажды бабушка заболела и легла в больницу. Ее кончина не была такой мирной и красивой, как дедушкина.

Ее мучили судороги. Бабушка впала в кому, а потом заговорила на незнакомом персоналу языке – смеси голландского с малайзийским. Шведский тотчас выветрился у нее из головы.

Разумеется, позвали Си, которая все понимала; она подолгу оставалась в палате.

Прошло еще два года, прежде чем я отложила свои записи в долгий ящик. Что-то заставило меня прервать работу. Я догадываюсь, что именно, но сейчас это не имеет никакого значения. Сколько дел я забросила по вечной своей неприкаянности! Большинство моих начинаний забыто. Я легко загораюсь, но пламя дрожит и мерцает, и малейшее дуновение ветерка способно его погасить.

Но что-то тогда заставило меня бросить в сумку и эту пачку бумаг. Мне захотелось уехать, чтобы не возвращаться как можно дольше. Париж есть не что иное, как тоска по несбыточному и далекому, то есть по дому. Мне было комфортно в нашей мрачной квартире, но иногда требуется просто сменить обстановку, и в этом нет ничего удивительного. Я говорю о фоновых шумах существования, которые порой достигают такой степени громкости, что начинают раздражать. И это первый признак твоего отсутствия.

Впрочем, я не вполне уверена, что в моем случае это было именно мое отсутствие, а не отсутствие чего-либо у меня. Хотя подозреваю, что, по сути, это одно и то же. И я нисколько не преувеличиваю, когда утверждаю, что именно фоновые шумы бытия стали главной причиной моего отъезда.

Лично я нахожу такую формулировку удачной, поскольку она включает в себя и множество других причин, например, поиск условий для нормальной работы или потребность контакта с другой страной, кроме Швеции. В конце концов, речь идет о смысле жизни – ни больше ни меньше. В настоящий момент я его не вижу, однако это не означает, что я не хочу жить. Наступит момент, когда вынести это навязчивое чувство отсутствия окажется мне не под силу. Жить с ним неприятно, однако игнорировать его еще тяжелее, потому что в этом случае мое существование лишится всякого содержания. Можно сказать, я живу на грани небытия. Звучит абсурдно, но тем не менее это так.