Теперь оба вели себя в высшей степени осторожно, закрывая глаза на эстетические пристрастия друг друга. Временами в отношениях отца и сына сквозила былая нежность, однако по-настоящему их объединяла только работа. Мастерство глухонемого было по-прежнему неоспоримо.

Сульт взял мальчика в оборот, словно торопился передать ему все, что мог. Абель впитывал его опыт как губка. Все, что касалось техники, не подверженной влиянию времени, – работы с кистью, маслом и холстом. С более тонкими материями обстояло иначе: здесь начиналась сфера взаимных уступок и взвешенных решений.

В ту пору Абелю исполнилось шестнадцать, потом семнадцать. Он писал так, как того хотел отец. Собственная жизнь виделась ему бесконечной, в то время как Сульт все острее чувствовал приближение старости. Вместе они бродили по набережным города. Абель нес мольберт и рюкзак с художническими принадлежностями. Глухонемой не любил, когда Абель уходил один. В отсутствие сына настроение его сразу портилось. «Отец ждет», – вот первое, что говорила Анна, когда Абель возвращался домой.

Абель понимал, что отцу угодить несложно. Со временем он стал сдержанней и хладнокровней. Он должен был стать художником, мастером и имел для этого все необходимое. Владеть кистью в совершенстве означало для него получить свободу – парить в пространстве идей и образов, как птица в небе. И тогда он уже не сможет причинить отцу боль.

Но тут возникло еще одно, неожиданное препятствие. В шестнадцать или семнадцать лет Абеля вдруг настигли странные приступы апатии. И не только в случаях уступок отцу – поступившись своей правдой, – когда дело касалось линии рисунка или цветового нюанса. Это было нечто иное, непостижимое. Иногда все начиналось с горестной складки в уголке отцовского рта или набежавшей на его лицо тени разочарования. Необъяснимое чувство беспомощности появлялось внезапно, словно серая туча на ясном небе. Оно настигало Абеля, охватывало его целиком и парализовало его волю. И даже рассказать о нем Абель никому не мог, потому что для такого просто не существовало слов.

Он пробовал читать книги о душевных болезнях, но не успевал одолеть и четверти тома, как его охватывало беспокойство, будто по телу начинали бегать букашки. В газетах иногда появлялись статьи о новых науках – о том, что люди произошли от обезьян или рыб, что миром правит случайность или необходимость и что поведение людей определяется соображениями пользы, а об остальном говорить просто бессмысленно.

«А вот Оскар любил болтать попусту», – мысленно возражал Абель. Он скучал по брату, который давно уже не спал с ним в одной комнате. Но воспоминания об их совместных играх, борьбе и беге наперегонки, плавании и гребле доставляли Абелю немалое облегчение. Той весной, когда Абелю исполнилось семнадцать, он часто спускался к берегу, где стоял «Триумф», и смотрел на воду, держа кисть в руке, ни о чем не думая, просто представляя себе совместные с братом морские прогулки и глупые разговоры.

Возможно, смысл в словах Оскара все же был. Но брат, в отличие от отца, не утруждал себя поисками истины. Он просто плавал в ней, как рыба в воде, или летал, как птица в небе. А ведь истина и живопись в конечном итоге – одно и то же.

Именно за это отец и не любил новую живопись. «Они больше не верят в божественность природы! Они хотят победить истину, но что они могут предложить взамен, кроме своего ничтожного «я»? – В уголках рта появлялись горестные складки. – Новая живопись! Они считают себя свободными, но что такое свобода?» Отбросив в сторону этюдник, отец подходил к окну. Он огорчался.

«Если Бога нет, человек смотрится в ландшафт, как в зеркало. Холмы и поля, реки и деревья и даже лица людей отражают самого художника. Вот что такое «новая живопись». Немыслимое кощунство!»

Его мало волнуют сутаны и весь священнический чин, объяснял Сульт Абелю на пальцах. Но если Бога нет, все наше существование – тюрьма, и люди скоро это поймут. И природа в этом случае – зеркало, которое остается только разбить. Глухонемого беспокоило, что за этим последует. Он думал о будущем человечества.

Несмотря на это, Абелю было трудно следовать за отцом. Как ни умерял свой гнев Сульт, горестные складки в уголках рта выдавали его с головой.

Что бы ни говорил глухонемой, устами его словно вещал злобный демон, требовавший от Абеля одного: отказаться от собственного «я» – примерно это и делал Абель из опасения причинить отцу боль. Но разве не сказано, что Господь создал мир, чтобы отдать его во владение человеку, тому самому человеку, которого в данном случае следовало уничтожить? И как можно было писать после всего этого?

Картина складывалась чрезвычайно запутанная и безрадостная. Гнев глухонемого не просто парализовал волю Абеля, он лишал бытие всякого смысла. Абель больше не был таким свободным, как прежде, он потерял способность радоваться и чувствовал себя жалким, беспомощным человечком, скорчившимся под бременем жизненных тягот.

Теперь он хотел бы, чтобы Бога не существовало.

Между тем была весна, и юноша стоял в зарослях крапивы на берегу Клары. И мысли, которых он так старательно избегал, настигли его снова.