– Отчего же не послать…

– Что ж, тогда милости прошу в часовенку. – И, повернувшись к молоденькому лейтенанту-охраннику, скомандовал:

– Приведи старика Прокопия.

– А если не пожелает идти, товарищ полковник? Не арестант ведь! А мужик он с характером.

Это было правдой. Прокопий Семенович славился ершистостью и, невзирая на чины, мог обложить любого такой изощренной бранью, что, слушая его, могло показаться, будто бы общаешься не со служителем церкви, а с уголовником, имеющим за плечами не одну ходку.

Беспалый улыбнулся:

– Да, он не арестант, просто так его не приведешь. Передай Семенычу, что с меня бутылка армянского коньяка.

Лейтенант понимающе кивнул и пошел разыскивать священника.

Это была совсем маленькая церквушка. В ней едва хватало места десятерым молящимся: нельзя было перекреститься, чтобы не задеть локтем стоящего рядом. Бирюк встал у закрытой двери и, скрестив руки на животе, закрыл глаза.

Через пятнадцать минут пришел старик, облаченный в епитрахиль, которая ладно сидела на нем. И сам он весь был очень благообразен и напоминал породистого пса. Длинная седая борода на его худощавом лице была тщательно расчесана на пробор, и по тому, как он бережно разглаживал концы, было ясно, что она является предметом его гордости.

В молодости отец Прокопий много победокурил и вел совсем не такую праведную жизнь, какая допустима церковным уложением. Поговаривали, что он занимался вывозом не то монголок, не то китаянок в Сибирь.

О себе отец Прокопий рассказывал немного, но каждому в поселке было известно, что некогда он учился в московской семинарии, откуда был исключен за непростительную шалость – однажды к себе в келью привел девицу вольного поведения, с которой проспал не только утреннюю службу, но даже и вечернюю.

В последнее время Прокопий отошел от службы – ноги были уже не те, чтобы простаивать по несколько часов подряд в непрерывных молитвах, и он решил взвалить на себя очередной духовный подвиг: стал исповедовать тюремных сидельцев и после каждого откровения непременно ставил свечку во спасение заблудшей души.

Заключенные любили отца Прокопия и доверяли ему такие тайны, от которых у слабаков повылезли бы глаза из орбит, но кающиеся воры знали, что уста священника так же крепки, как запоры на двери камеры смертника.

– Кого же на этот раз нужно исповедать? – Прокопий устремил пронзительный взгляд на оперов. – Уж не Тимофея Беспалого ли?

– Вот этого гражданина, – лейтенант кивнул на Бирюка.

Священник скользнул взглядом по лицу незнакомца и знаком пригласил войти в часовню.

– Ну, мил человек, как тебя звать? – деловито осведомился отец Прокопий, затворив дверь.

– Станислав. Но привычнее – Бирюк, – ответил вор, внимательно изучая старого священника.

– Грешен, Станислав? – просто спросил тот. Бирюк молча встал на колени перед Прокопием и склонил голову. Священник перекрестил ему темя.

– Надолго в наши края?

– Раз пять вокруг елки хоровод водить придется, – усмехнулся Бирюк.

Прокопий понимающе кивнул:

– Да, попал ты, парень, не на курорт!

– А ты, батюшка, я думаю, всех местных знаешь? Прокопий сощурил правый глаз:

– Да я и тебя знаю, Бирюк… Учти, что не я один такой информированный. К тому же кому-то может быть очень интересно, что у тебя за душой…

– Это как? – не понял вор.

– А так, что я озабочен твоей душой. А другим, может, захочется вывернуть тебе кишки наружу…

– Хорошо, учту. Что представляет из себя тамошний смотрящий?

– Ничего сказать о нем не могу. Срок получил вроде как за кражу. В нашей колонии в третий или в четвертый раз. Мякиш у него кличка.

– Мне кажется, я о нем слышал… – задумчиво произнес Бирюк.

– Теперь о Беспалом, – тихо продолжал Прокопий. – Его улыбчивому лицу не доверяй. Он сам из ваших, из воров. Из перерожденцев. В колонии держит железную дисциплину и всякого несогласного отправляет надолго в изолятор. Попал ты к нему не случайно, скорее всего, на перевоспитание. Так что будь с ним очень осторожен. Я не удивлюсь, если он постарается перетянуть тебя на свою сторону и заагитировать.

Бирюк продолжал улыбаться.

– На кого мне стоит здесь положиться?

– Могу назвать только одного такого человека. Его зовут Заки Зайдулла, погоняло у него Мулла. Татарин. Человека, более преданного воровской идее, чем он, ты, ручаюсь, не встречал. Можешь быть с ним откровенен. Мулла поможет тебе.

– Понимаю, – качнул головой Бирюк.

Он вдруг вспомнил, как исповедовался впервые. Было это лет пятнадцать назад, когда он вернулся после второй ходки. Раньше он не считал себя особенно верующим – из религиозных праздников признавал только Пасху и Рождество, да иногда ставил свечи по усопшим приятелям. А когда досиживал срок, какая-то неведомая сила упорно толкала его покаяться. Сначала желание это было слабым и теплилось в нем маленьким огоньком, который, казалось, может в любой момент погаснуть. Но с каждым днем жажда покаяния все более набирала силу. Ему вспоминались и большие грехи, и случаи, когда он несправедливо обижал слабых или когда был просто не прав. Особенно болезненными были воспоминания ранней молодости, когда он гулял и вел себя с женщинами, как знаменитый Казанова.