Шрифт:
Но отцовское чувство подсказало Ивану Ивановичу, что сейчас шутки неуместны.
Из картотеки памяти возник другой «бородач» — Папа Юля. Конечно, в наше время бородатыми можно заселить все планеты из созвездия Волосы Вероники. И все же...
— Каков он? — осторожно начал выспрашивать Иван Иванович.
— Глазастый... Уставится — и хмурится при этом. Бороду, наверно, подкрашивает, такая уж она у него приятно-рыжая.
— Нос?
— Нос как нос. Не обратил внимания.
— В чем одет?
— Полосатая безрукавка навыпуск. Волосатая грудь, как у гориллы. И руки по-обезьяньи длинные.
— При встрече узнал бы?
— Даже если он у меня будет стоять за спиной... Почувствую.
— А Славка?
— Что Славка? — не понял Саня.
— Опознает?
— Он его не видел! — с непонятной резкостью ответил сын и снова замкнулся.
У Ивана Ивановича создалось впечатление, что Саня уже раскаивается в своей исповеди. Он сидел молча, покачиваясь в кресле.
Затем вдруг встал, обнял отца за плечи и сказал:
— Папка, я пойду... Договорились со Славкой.
— А не поздно?
— Для друзей, которые сто лет не виделись!..
— Домой-то когда вернешься?
Саня пожал плечами:
— Дом — куда он денется? А друг — уедет...
Марина проводила Саню. Прогромыхала на площадке дверь лифта...
Ушел...
Иван Иванович (в нем уже пробудился работник милиции) взял листок бумаги и записал приметы неизвестного, с которым Саня повстречался в пивном баре «Дубок».
«...Глазастый. Уставится — и хмурится при этом».
Конечно, приметы чисто эмоционального плана. «Чувствую, что мне как-то не по себе: обернуться хочется, точно за спиною — глухой лес». Это чувство опасности... У одних оно выражено поострее, у других, особенно живущих в благоприятных, тепличных условиях, притупилось.
«...Рубашка... Полосатая безрукавка навыпуск» — тоже ненадежная примета. Одел — снял... А вот волосатая грудь, «как у гориллы», и руки, по-обезьяньи длинные... Да еще рыжеватая, подкрашенная борода... Это уже кое-что.
А в целом — чистая глупистика. Если майор Орач убежден, что его сын видел именно Григория Ходана, то надо срочно поднимать на ноги милицию, перекрывать дороги и вокзалы, прочесывать посадки, обследовать все шахтерские поселки. Но начинать такое мероприятие по несуразной причине... Парню, выпившему пива, показалось, что кто-то слишком пристально смотрит на него... А потом этот «кто-то» спросил, ориентируясь на случайно подслушанный разговор: «Твоего деда не Филиппом Авдеичем звали?» В свое время тароватому на веселое слово и озорную выдумку мастеру — что печь сложить, что смастерить узорное крыльцо, поставить хату, гроб сколотить — не было равных во всей округе. Словом, у Филиппа Авдеевича Ходана знакомых и друзей было пол-области. Возможно, один из них и подошел к его внуку... По такому случаю поднимать на ноги все службы милиции не стоит.
Он сеял горе
Иван Иванович посидел минут десять со свояченицей на кухне, поговорили о Сане. Марина чисто по-женски считала, что парню пора бы на жизнь взглянуть глазами простого смертного, а то «эта наука все мозги высушит». Иван Иванович оправдывал сына:
— В науке, как в спорте, вершины доступны только одержимым.
Он отправился спать. В просторной комнате с двумя широченными, прижавшимися друг к другу кроватями (прихоть Аннушки) ему стало грустно, под сердце подкатило тоскливое чувство одиночества. Света не зажигал и занавесок на окнах не задергивал, лежал в полутьме, вглядываясь в заплатку, выкроенную широким, распахнутым настежь окном из притуманенного неба.
...Древние считали, что у каждого из живущих на земле есть своя звезда-хранительница. «Какая же из них Санькина?..»
Мысли все время вились вокруг сына. Вспоминалась та далекая встреча.
Старший сержант Иван Орач, артиллерист-истребитель танков, участник двух войн, возвращался домой... А очутился в районной больнице с проломленным черепом — так его «пригрели» два друга: Суслик и Артист, «пригрели» и ограбили... Три недели провалялся он на больничной койке в двадцати пяти километрах от дома — Карпова Хутора. Потом к нему пришел врач и сказал: «Там, на хуторе, умерла Феня Ходан. Родственница, что ли? Просили отпустить тебя на похороны».
«Родственница...»
Как назвать ту, чье имя ты повторял, словно святое заклинание, в тяжкие минуты, когда белый свет превращался в ночь, когда земля вставала дыбом и все вокруг грохотало, визжало, свистело, рвалось...
«Феня! Фенюшка...»
И так десять, двадцать, сто раз кряду... Не эта ли святая вера в волшебную силу любви отводила от тебя беды?
Первая любовь... Семь лет жил ею солдат...
Ивана отпустили на похороны.
Погожий солнечный день. Ослепительно сияет укатанная снежная дорога. Накручивается и накручивается на колеса — бесконечная.
Вдоль большака стоят в почетном карауле древние тополя. Их посадили шестьдесят шесть лет тому назад, когда в здешних землях нашли доломит, серый камень, столь нужный металлургическим заводам Юзовки и Мариуполя. Пробивали к карьерам дорогу, а чтобы она во вьюге не затерялась в степи, пометили тополями. Деревья выросли, набрались сил, и теперь трудно себе даже представить, что когда-то их здесь не было. Они давно уже стали неотъемлемой частью пейзажа.
Почему Иван в те минуты думал о голубизне неба, о судьбе тополей, которых пощадили две мировые войны? Может, в этом был виноват солнечный день, в который не вписывались черные траурные краски? Не щемило солдатское сердце от горечи утраты: Иван уже давно привык к мысли о смерти Фени. Это мать в письмах внушила сыну: «Не жилец наша Фенюшка на белом свете».