– Он сказал, что зовут его Стась Куликов.

Смысл произнесенных слов дошел до Шевцова не сразу. Виолетта по-прежнему стучала ножиком, раза два громыхнула посудой, видно, раскладывая тарелки на столе. Но теперь все это было несущественно, опасность просочилась через порог некогда спокойного и мирного дома и замерла где-то в углу дремлющей гадиной.

В глотке мгновенно пересохло. Он вышел из ванной и намыленными руками ухватился за плечи Виолетты.

– Что ты сказала? – просипел он.

Девушка, не ожидавшая столь разительной перемены, со страхом взирала на побелевшее лицо Шевцова.

– А что случилось? Ты меня пугаешь.

– Да говори же ты наконец, – затряс он ее плечи с такой силой, что голова ее, как у китайского болванчика, зашаталась из стороны в сторону.

– Сказал, что он твой давний знакомый и зовут его Стась Куликов. Что все-таки случилось, ответь ты мне, наконец!

Лицо Виолетты напряглось – теперь прежнюю Дюймовочку напоминали лишь огромные синие глаза. Шевцов обхватил девушку за плечи, прижал к груди и с интонацией, о которой Виолетта даже не подозревала, заговорил:

– Ну прости меня, прости. Я виноват. Я не хотел тебя пугать. Господи, зачем я все это затеял, зачем я тебя втравил в это дело! Но как он узнал?! – Виолетта обмякла и тонко попискивала у него на груди, вытирая тыльной стороной ладони выступившие слезы. Шевцов чуть отстранил ее от себя и все тем же напряженным голосом, заглядывая в мокрые глаза девушки, спросил: – Как он выглядел?

– Молодой… Лет тридцать пять. Немного выше среднего роста. Шатен. Улыбчивый.

– Это он, не продолжай. Чтобы ты знала впредь, это очень страшный человек. Не хочу тебя пугать, но если ты еще раз увидишь его, беги без оглядки. Ты поняла меня?

– Да, – тихо сказала Виолетта.

Дюймовочка повзрослела, в этот раз слез в ее глазах Шевцов не увидел:

– И прошу тебя, сними ты этот халат!

– А халат-то здесь при чем? – вскинула удивленно брови Виолетта, оправившись от шока.

– Да просто он мне не нравится! От него всегда одни неприятности.

Несколько секунд Виолетта безмолвствовала, напоминая изваяние. А потом, скинув пальчиком с плеч злополучный наряд, предстала нагой, готовой для шабаша. Глаза горящие, с металлическим отливом, сейчас она напоминала божество. Некий одухотворенный посредник между добром и злом.

Шевцов едва не задохнулся от увиденного.

– Ну, у тебя всегда был колоссальный дар убеждения, – восторженно воскликнул он, сграбастав Виолетту за плечи.

– Там остынет борщ, – предупредила она, нерешительно уворачиваясь от его настырных и по-кошачьи поспешных мужских ласк.

– Теперь это уже неважно, – ткнулся Вадим губами в шею любимой, выпивая ее до дна.

– Господи, только не на пороге, – не на шутку забеспокоилась Виолетта, слабея в коленях, – иначе крики радости будут раздаваться по всему подъезду.

– Как скажешь, – улыбнулся Вадим. – Пускай о твоем счастье буду знать я один.

И он бережно, будто срывал полевой цветок, поднял ее на руки и понес в спальню.

Поначалу Стась Куликов не был волком-одиночкой.

Он представлялся сильным, уверенным вожаком, ярко выраженным авторитарным лидером и не терпел никакого инакомыслия. Его авторитет был непререкаемым, и всякая его команда воспринималась братками едва ли не как божественное откровение. Многие считали его полубогом. И поэтому, когда по Москве пронеслась весть о его смерти, мало кто поверил в нее, а когда по прошествии времени для многих стало очевидным, что Куликов сгинул всерьез, его мгновенно причислили к лику святых.

И только очень ограниченный круг людей понял, что он обрел новое качество – волк-одиночка.

Одинокий волк – это особый зверь. Он изгоняется из стаи за несоблюдение законов и неприкаянно бродит по окрестностям, не желая вверять свою судьбу чужой воле. По-другому, это неформал, живущий не так, как все.

Лишь очень редко волки-одиночки сбиваются в стаю, и тогда даже медведи уступают им дорогу.

У такого волка кровь замешена погуще, его не страшат загоны и ружейные хлопки, он легко перепрыгивает через красные флажки и, не внимая голосу предков, способен вцепиться в горло одинокому путнику.

Стась Куликов был именно таков. И глупо было бы ожидать от него благородства, когда он чувствует, как от жаркого ментовского дыхания у него на спине начинает потрескивать шерсть.

Куликов зашел за флажки – изящно, красиво, даже с некоторой галантностью, и тем не менее он нарушил табу, негласный уговор, который всегда существовал между следаком и подозреваемым. Ему не следовало этого делать. Поведение Куликова в какой-то степени можно было бы объяснить, если б Шевцов хоть однажды был уличен в мошенничестве, запачкан во взяточничестве или, скажем, попытался спихнуть нераскрытые преступления на какого-то лоха. Но он оставался честен даже к самому заматеревшему преступнику, что порой бывало весьма непросто.