15 октября. […] Дивизион[ный] врач 8-й Сибирск[ой] дивизии Михалевич отрешен от должности за письмо к своей жене, где имел глупую неосторожность критиковать действия наших военачальников и восхищаться действиями германцев, этих поистине каких-то во плоти дьяволов, так упорно и искусно сражающихся. Прискорбно при этом, что и германская наука «нахлобучила на лоб каску прусского фельдфебеля и ушла в казармы», а германское искусство «взяло в руки винтовку и стало стрелять по “вражеским” художникам и писателям»!! А мы? Разве с целью сокрушить тяготеющее над Европой иго германского милитаризма сами не милитаризуемся?! […]

16 октября. Хорошая погода, ветрено и морозно. У Сувалок идет ужасающий бой [207] ; командующ[ий] армией не возвращался оттуда до сего времени, а уж 9 час[ов] вечера. Слышится весь день глухая пальба. Дергают меня во все стороны. Маневрирую распределением и передвижением санитарных транспортов и полевых госпиталей. Представители Красн[ого] Креста вносят лишь одну сумятицу, вон из кожи лезут, ч[то]б[ы] только показать свою неусыпную деятельность, докладами строев[ому] начальству о «скоплении раненых», смущая его более, чем как[им]-либо жупелом. Князь Куракин (а он один еще из лучших) сегодня козырял, как он за недостатком медицинск[ого] персонала сам хлороформировал раненых при операции. На переднем плане у всех этих благотворителей — только «я, я» да «мы, мы». Чтобы внести хоть нек[ото]рый порядок в работу, сделал распоряжение о распределении времени для докладов мне по делопроизводствам — госпитальному, врачебно-гигиеническому, эвакуационному, бухгалтерскому, секретарскому; спешные же доклады делаются во всякое время. Часа два я сегодня имел терпение выслушать объяснения бухгалтера о кредитных операциях; признаюсь, очень мало понял.

17 октября. Светлый день, мороз. Щемит сердце при одном представлении, как только наши солдатики теперь себя чувствуют на позициях в подбитой ветром рвани, в изношенной обуви, голодные… В 20-м, 3-м, 22-м, 26-м, 3-м Сибир[ском] и 2-м Кавказс[ком] корпусах идут горячие бои. Командующий армией с генер[ал]- квартирмейст[ером] Будбергом еще не возвращались из Августова. С раннего утра — первые телеграммы от командующего, что большие скопления раненых в Августове и Сувалках, получены также телеграммы от крепостного врача Гродно и корпусного врача 20-го корпуса, что больные накопились и требуют скорейшего вывоза по железн[ой] дороге. Взволновался этим обстоятельством начальник штаба; успокоил его, что все зависящее от меня сделаю. На мою телеграмму во фронт начальнику санит[арной] части о необходимости скорейшего вывоза тифозных больных с главных пунктов последовал ответ, что поезд будет выслан для их подъема, когда будут изготовлены специальные вагоны!! Хаос, хаос, во всем хаос! […]

За расформированием штаба 1-й армии понаехали к нам излишествующие чины из этой армии, из них один полковник, рекомендующийся бывшим протеже Самсонова и Флуга [208] и состоявший до последнего времени каким-то «командиром нестроевой роты обозного батальона», не без поддержки, по-видимому, и со стороны начальника штаба к[а]к бывшего сослуживца в Туркестанск[ом] крае [209] . Этот полковничек монтерского типа серьезно, я вижу, мечтает быть назначенным не более и не менее как… начальником санитарного отдела штаба нашей армии, а я, заслуженный врач-генерал, буду его тогда помощником!! Это ли не верх цинизма?! Цинизма, к[ото]рый проделывают над нами, врачами, хозяева теперешнего положения, г[оспо]да военные начальники. […]

Яростные атаки германцев нами отражаются; навалены горы тел. Сивере не решается еще перейти в наступление. Передают, будто турки на днях бомбардировали наши нек[ото]рые черноморские города. Начинается всемирная война, обещающая, как полагают мои превосходительные соседи по обеденному столу, затянуться надолго. «А хватит ли надолго у нас запаса снарядов?» — спросил прямодушно генерал Янов [210] . Оказывается — не хватит.

Рузского, нашего главнокоманд[ующ]его, все хвалят; ценят особенно его спокойствие, к[ото]рое уже на 90%, по признанию наших генералов, обеспечивает успех дела. По газетам видно, что народилось у нас новое центральное учреждение — Всероссийский комитет по оказанию помощи беженцам. Растет наша общественность; Бог даст, война и потом благоприятно отразится на строительстве земли русской… […]

18 октября. […] Все больше и больше начинают одолевать телеграммами о накоплении раненых и больных в Августове и Сувалках вследствие недостаточной их эвакуации, особенно же в Сувалках (до 6 тысяч чел[овек]!). Вижу, что независимо от посланных мной по означенной злобе телеграмм во все части света, надо будет проехать самому, воочию удостовериться, как идет эвакуация. В 2 часа пополудни выехал на автомобиле прямо на Сувалки — штаб-квартиру 2-го Кавк[азского] корпуса, к[ото]рым командует Мищенко. В Августове пока решил не останавливаться, а проехать через него безостановочно до Ольшанки [211] , где расположился 22-й корпус. Переговоривши с Азаревичем — корпусным врачом этого корпуса — о чем нужно, продолжил путь по превосходному шоссе в Сувалки, куда прибыл уже при огнях. Зашел в штаб. Познакомился с Мищенко; впечатление произвел на меня обаятельное: благодушный, прямой, простой безо всякой рисовки и спеси старик (несколько оглохший) — настоящий солдат, любящий его и прекрасно относящийся к врачам. Штаб его — это сплоченная тесно родная семья. Усадили меня ужинать, усердно угощали, особенно сам Мищенко, посадивши меня одесную себя. От корпусн[ого] врача Гопадзе [212] к удивлению своему узнал, что никакого главного эвакуационного пункта в Сувалках нет, нет и руководящего лица, к[ото]рое бы ведало и регулировало распределение и движение раненых и б[ольн]ых. Хотя Мищенко настоятельно предлагал мне расположиться спать у него в кабинете, но я предпочел устроиться вместе с Гопадзе.

19 октября. […] Чуть свет встал, и после чая с почтеннейшим д[октор] ом Гопадзе отправились на автомобиле в объезд войсковых и армейских, а также краснокрестских заведений. К ужасу моему, слухи, к[ото]рые я считал сплетнями профанов, оправдались — на Сувалках не было и нет главного эвакуационного пункта, а он все время регистрировался под № 8 с входящими в состав его госпитал[ями] №№ 317 и 319; отсюда — весь кавардак в деле эвакуации, не было дирижера, к[ото]рый бы объединял деятельность госпиталей; но госпиталей №№ 317, 319, а равно и №№ 373, 379, 380 — нет и неизвестно где они обретаются; командует ими Рейнбот, к[ото]рому я сто раз телеграфировал; в его управлении до последнего времени смешивали названия «подвижной» и «запасной», и получалась кутерьма.

Осматривал госпиталя, зачисленные в армии №№ 347, 382, 333, 504 и 505; главные врачи №№ 504 и 482 (Дамаскин и Габуния) — достойны предания суду за их нерадение к святому делу, особенно первый из них… Заявлены мне жалобы раненых и больных… Обо всем виденном буду писать донесение. На первых же порах послал телеграмму, гласящую: «Лично убедился необычайном переполнении Сувалках всех лечебных заведений ранены[ми] и больными, число к[ото]рых превышает 5000 чел[овек]. Вопиющая необходимость в скорейшей доставке санитарных поездов для эвакуации. К удивлению моему, никакого главного эвакуационного] пункта здесь не было и нет. Принял меры к временному его учреждению из наличных госпиталей… и одного старшего из главн[ых] врачей за начальника под общим руководством корпусн[ого] врача Гопадзе». Созвал экстренное собрание из главных врачей и представителей Красн[ого] Креста, коим высказал мои директивы. На собрании увиделся с профессорам] А.В. Мартыновым [213] .