Она переступила с ноги на ногу, словно намереваясь уйти отсюда — покинуть этот чопорный клуб, удручавший ее своей заносчивой глупостью. Она с отвращением подумала, что и сама сначала поддалась обману, в особенности когда вспомнила, как искренне она возмущалась постоянными критическими замечаниями де ля Хавра, как негодовала, слушая его подшучивания над своей родиной. Она не выносила его поддразниваний, которые развенчивали ее тогдашнюю точку зрения. А потом они однажды поехали верхом к источникам, и он открыл ей глаза на полную тревог жизнь кули, их горячие чувства, попранные пришельцами. Она внезапно осознала, что они такие же человеческие существа, как и все. До этого она, не задумываясь, держалась твердо установившегося мнения, что это жалкие грубые люди, специально созданные богом, чтобы работать и смотреть, как она проносится мимо них в своем малолитражном остине или появляется верхом на лошади в амазонке и шляпе с вуалью. Но и изменив свой взгляд на кули, ей было трудно проникнуться новым отношением к ним. Ведь не могла же она сразу бежать навстречу пролетариям и бросаться им на шею, чтобы искупить свои прежние заблуждения! А Джон только это и делал; по крайней мере ей так казалось… Кроме того, он так носился с этими кули, что это отражалось на его чувстве к ней, он вечно что-то про них писал. Ей это не нравилось; не нравилось и то, что он как будто нарочно выставляет все это напоказ, хотя она, сама того не сознавая, спорила с ним все меньше и соглашалась охотнее. Ей хотелось побороть в себе ту сдержанность, которая вошла ей в плоть и кровь и которую он так страстно осуждал в ней.

Но все-таки она была совершенно пленена им; пленена той непосредственной силой, которая в нем чувствовалась, что бы он из себя ни разыгрывал, пленена страстью, которая все время била в нем ключом, пленена тем искренним рвением, которое было для него так же естественно, как дыхание. Она глядела в окно на густую стену безмолвно задумавшихся над чем-то деревьев, и ей казалось, что она слышит звуки его голоса, каким он с усталой насмешкой рассказывал ей о том, как возникли чайные плантации в Ассаме:

— Здесь была когда-то независимая, страна, и управляли ею князьки горных племен. Англичанин Роберт Брюс заслужил расположение Ахомы, одного из князьков, и поселился у него в столице. Он узнал, что на территории княжества растет дикий чай, и сообщил об этом Ост-Индской компании, которая заинтересовалась новым растением. Оказалось, что это был настоящий чай местного происхождения, по качеству превосходивший китайский, единственный известный в то время. Как раз тогда князь Ахома, покровитель Брюса, начал войну с одним из соседей. По совету Брюса Ост-Индская компания ввязалась в эту войну, предложила свою помощь и, как всегда, взяла на себя роль арбитра. А так как британцы никогда ничего ни для кого не делали без того, чтобы чем-нибудь не поживиться, то обоих воюющих князьков очень быстро свергли с престола, страну оккупировали и здесь была основана огромная компания Ассама с капиталом более чем в миллион фунтов стерлингов. За ней появились и другие чайные фирмы, и дело стало быстро расти. Были обработаны огромные площади, рабочая сила вербовалась среди местного населения, сюда стекались голодные крестьяне из различных районов Индии, и индийское правительство, желая помочь компаниям, разрешало владельцам плантаций сажать в тюрьму или расстреливать всякого кули, нарушившего договор. Это право было у них отнято и передано судам только после того, как за это агитировали целых пятьдесят лет. И надо полагать, что под управлением Британии и с помощью монополий люди местных племен и кули станут настоящими джентльменами и, наверно, скоро начнут носить цилиндры! — закончил Джон злой шуткой.

Тем не менее рассказы о доблести и героизме Роберта Брюса были живы в ее памяти; такие люди, как он, и создали Британскую империю; Барбара это знала. Но она недоумевала, почему национальным праздником в Ассаме стал день святого Андрея, а национальным напитком — «Джонни Уокер» [19] . И, конечно, она никогда не снисходила до барахтающегося в пыли низшего класса с его грязью, пороками и убожеством.

«Очень прискорбно, — говорила она себе, — но что же она может сделать? Совершенно бесполезно портить свою жизнь мыслями о том, что судьба несправедлива к другим людям, и все время страдать из-за этого. Ведь они с де ля Хавром могли бы быть так счастливы друг с другом! Но с ним невозможно было спорить, его ничем не вразумишь. Его красноречие сметало все ее возражения. Она знала только то, что раздваивалась между тем, что усвоила с детства, и своей любовью к нему. И сейчас его опять не было возле нее и она стояла одна, прислушиваясь к жуткой, мертвой тишине этой темной земли и еще более темной гущи деревьев.

Но нельзя показывать вида — никто не должен заметить, в каком она состоянии. Ей не хотелось новых споров с родителями — они ни к чему не ведут! Лучше уж пойти посидеть с матерью и миссис Мэкра.

Она стряхнула с себя оцепенение и прислушалась к тому, что говорит отец.

— На плантации был случай малярии, — сказал он майору Мэкра.

— О! — протянул тот, с наслаждением потягивая виски и моргая глазами, как будто отгонял дремоту.

— А нельзя отправить ее в Англию? — говорила Мэйбл матери Барбары, когда та подходила к ним, но увидав приближающуюся девушку, вспыхнула и быстро переменила разговор:

— Любовь начинается самым неожиданным образом. У нас с мужем началось с мыши. Идите сюда, милая Барбара, садитесь.

Барбара улыбнулась, взяла папиросу с этажерки, закурила и молча села рядом.

— Я всегда говорю, что у каждого человека есть какой-нибудь заскок, — продолжала Мэйбл; несмотря на долгие годы, проведенные в обществе членов клуба, она оставалась все такой же добродушной провинциалкой. — Даже моя мамочка — вы понимаете, это вовсе не значит, что я хочу над ней посмеяться, — даже она безумно боится мышей. Если при ней только заговорить про мышь, у нее сразу делаете я лицо, как у фокусника, который глотает мячики.

— Да перестаньте, — невольно рассмеялась Барбара.

— Можете себе представить, что сделалось с мамочкой, продолжала Мэйбл, — когда она увидала, что на коврике у двери кухни сидит мышка и моет лапками мордочку…

Варвара знала, что Мэйбл будет без конца болтать глупости. Ее часто забавляло воодушевление и огонь, которые та вносила в свою болтовню, но сегодня Барбара была слишком раздражена и обеспокоена, чтобы ее слушать.

— Мне хочется чего-нибудь выпить, — сказала она, вставая, и пошла в столовую. Оттуда выходили Хант, Ральф, Туити и Хитчкок.

— Буфетчик там? — спросила она, увидев стакан виски в руках Ханта.

— Да, — ответил тот, — но он перетаскивает сюда всю стойку. Идите, выпейте с нами.

Барбара улыбнулась и пошла в гостиную впереди мужчин.

Хант и Ральф кинулись наперегонки к самому удобному кожаному креслу, которое стояло посреди комнаты, Хант опередил Ральфа; тот был неуклюж, как настоящий фермерский сынок, широкоплечий, с длинными руками и тяжелой походкой; кроме того, он был пьян. Хитчкок, высокий, красивый и застенчивый, напевал себе под нос, склонив голову, и чем-то напоминал греческую статую. Туити направился к роялю, уселся на табурет и начал перебирать ноты на этажерке.