У сострадания плохая репутация. Мы терпеть не можем становиться его объектом, да и испытывать его не любим. Этим, в частности, сострадание отличается от великодушия. Сострадать – значит страдать с кем-то за компанию, а всякое страдание есть зло. Так с какой стати считать сострадание благом?

Но не будем торопиться. Заглянем в словарь. Он предложит нам список антонимов сострадания: суровость, жестокость, холодность, равнодушие, бессердечность, бесчувственность… Пожалуй, сострадание не так уж плохо, хотя бы рассуждая от обратного. Теперь посмотрим на синонимы. Первый из них, этимологический двойник сострадания, это симпатия (от греческого «сострадание»). Кажется, неплохая рекомендация. И все же, почему в наш век, когда симпатия играет столь важную роль, мы так плохо относимся к состраданию? Очевидно, дело в том, что добродетелям мы предпочитаем чувства. А ведь сострадание, и ниже я постараюсь это показать, принадлежит обеим сферам. Возможно, именно в этой двойственности кроется малая часть его слабости и большая – его силы.

Но вначале – пару слов о симпатии. Есть ли более привлекательное свойство? Более приятное чувство? Прелесть симпатии в том, что она одновременно является и свойством (когда мы вызываем к себе симпатию, то есть представляемся кому-то симпатичными) и чувством (когда мы испытываем к кому-то симпатию). И поскольку свойство и чувство отвечают друг другу, взаимная симпатия, возникая между двумя людьми, представляется своего рода счастливой встречей. Это улыбка жизни, нечаянный подарок. При этом каждый понимает, что симпатия ничего не доказывает. Может ли мерзавец быть симпатичным? На первый взгляд да, а иногда даже и на второй. Но мы уже показали, что мерзавец может быть вежливым, благоразумным, умеренным, храбрым… Может, даже великодушным, а иногда и справедливым, если случай подвернется. Это вынуждает нас произвести своего рода сортировку между добродетелями совершенными (полными, как говорил Аристотель) – теми, которых достаточно, чтобы произвести оценку того или иного существа: таковы справедливость и великодушие (мерзавец ведет себя справедливо и великодушно только изредка, следовательно, не может быть назван справедливым и великодушным), и добродетелями частичными – теми, которые совместимы, если рассматривать их по отдельности, с большинством пороков и подлостей. Мерзавец может быть верным и храбрым, но если он постоянно справедлив и великодушен, то он уже не мерзавец. Гипотеза о симпатичном мерзавце доказывает, следовательно, только то, что симпатия не является полной добродетелью. Это ясно. Но нельзя сказать, что она вовсе не является добродетелью. А вот это уже нуждается в доказательстве.

Что такое симпатия? Эмоциональное участие в чувствах другого человека (симпатизировать кому-то значит чувствовать то же, что чувствует он), которое доставляет удовольствие. Таким образом, как это отмечает Макс Шелер (21), симпатия стоит ровно столько, сколько стоят эти самые чувства (если они чего-нибудь стоят). «Разделять радость, которую кто-то испытывает при виде зла; разделять его ненависть, злобу, злорадство – в этом явно нет ничего нравственного». Вот почему симпатия сама по себе не способна быть добродетелью: «Сама по себе симпатия не учитывает ценность и качество чувств других людей. Во всех своих проявлениях она принципиально безразлична к ценностям». Итак, симпатизировать – это чувствовать вместе с кем-то. Для нравственности здесь приоткрывается дверца, потому что симпатия позволяет хотя бы частично выбраться из плена своего «я». Остается выяснить, чему мы симпатизируем. Разделять с другим его ненависть – значит ненавидеть. Разделять чужую жестокость – значит быть жестоким. Тот, кто симпатизирует палачу, пытающему своих жертв, разделяя испытываемое тем садистское наслаждение, разделяет и его вину или, по меньшей мере, его злобность. Симпатия к ужасным вещам – ужасна.

Теперь нам понятно, что с состраданием дело обстоит совершенно иначе. Хотя сострадание и является одной из форм симпатии, но это симпатия в боли или печали, иными словами, это соучастие в чужом страдании. Вот что важно: не все страдания стоят друг друга. Есть даже дурные страдания (например, страдание завистника при виде чужого счастья). Но они от этого не перестают быть страданиями, а любое страдание заслуживает сострадания. Здесь мы наблюдаем крайне интересную асимметрию. Всякое удовольствие есть благо, но далеко не каждое – моральное благо (большая часть наших удовольствий вообще безразличны к морали), больше того – далеко не каждое приемлемо с точки зрения морали (вспомним об удовольствии палача). Следовательно, симпатия в удовольствии стоит ровно столько, сколько стоит само удовольствие, вернее, поскольку симпатия может цениться выше (например, участвовать в чужом удовольствии, даже безразличном к морали, может быть похвальным, потому что это противоположно зависти), она ценится лишь в той мере, в какой удовольствие не является моральным извращением, то есть чувством, в котором превалируют ненависть или жестокость. Напротив, всякое страдание есть зло, и всегда – моральное зло, но не потому, что является морально предосудительным (есть множество невинных страданий, а также добродетельных и героических страданий), а потому, что с точки зрения морали страдание прискорбно и достойно сожаления. Вот это сожаление и есть сострадание, вернее, его минималистская форма.

«Разделять радость, которую А испытывает при виде чинимого Б зла, – нравственно или нет?» – задается вопросом Макс Шелер. Разумеется, безнравственно! Но разделить страдание Б – нравственно.

А как обстоит дело, если страдание Б – дурной природы, например если он страдает, видя счастье В? Сострадание требует разделить с ним его боль, и именно это делает сострадание милосердным. Разделять чужое страдание не значит одобрять вызвавшие его причины, которые могут быть как хорошими, так и дурными. Это значит отказываться воспринимать страдание, независимо от его качества, как нечто безразличное, а человека, каким бы он ни был, как неодушевленный предмет. Вот почему сострадание по сути своей универсально. Оно тем более нравственно, чем меньше задается этими вопросами и рассуждает о моральности или аморальности своего объекта. Тем самым оно ведет к милосердию. Асимметрия та же, что между удовольствием и страданием. Симпатизировать палачу, разделяя его злорадство, значит разделять его виновность. Но сострадать его страданию или его безумию, тому, что его переполняет всепоглощающая ненависть, пожирающая его изнутри, сострадать его унынию и ничтожеству, значит остаться невинным перед лицом раздирающего его зла и не добавлять к его ненависти своей. Христос сострадал своим палачам, Будда – злодеям. Слишком высокие примеры? Разумеется, но ведь мы не зря считаем их высокими. Сострадание противостоит жестокости, которая радуется чужому страданию, и эгоизму, которому на него наплевать. Если мы убеждены, что жестокость и эгоизм – недостатки, значит, сострадание – достоинство. Является ли оно добродетелью? Восточная культура (особенно культура восточного буддизма) считает, что да, является, и, возможно, самой великой из всех. Западная культура в своей оценке менее прямолинейна, и на этом имеет смысл коротко остановиться.

Начиная со стоиков и заканчивая Ханой Арендт (22) (не забыв по пути Спинозу и Ницше), было множество критиков сострадания, которые часто предпочитали употреблять вместо этого слова другое – жалость. Почти все они отличались добросовестностью, а их хула выглядела вполне законной. Жалость – это чувство печали, которое мы испытываем при виде чужой печали. Печалясь вместе с кем-то, мы не спасаем его от печали, но добавляем к его печали свою. Жалость лишь увеличивает количество страдания в мире, и потому она достойна осуждения. Зачем громоздить печаль на печаль, зачем множить горе и несчастье? Мудрец не ведает жалости, говорят стоики, ибо ему неведома печаль. Это не значит, что он отказывается помогать своему ближнему – просто он для этого не нуждается в жалости. «Вместо того чтобы жалеть людей, не лучше ли им помочь, если можешь? Но можем ли мы быть великодушными, не испытывая жалости? Мы не приспособлены к тому, чтобы брать на себя чужие печали, но, если это в наших силах, можем облегчить другому его печаль» (Цицерон. Тускуланские беседы, IV, 26). Итак, сострадание подразумевает не столько страстное чувство, сколько действие, и не столько жалость, сколько великодушие. Все так, но это подразумевает присутствие великодушия и его достаточность. А если его нет?

Спиноза в этом вопросе довольно близок к стоикам. Часто цитируется следующее его высказывание: «Жалость в человеке, живущем по руководству разума, сама по себе дурна и бесполезна» («Этика», IV, 50). Поэтому мудрец стремится, насколько возможно, не подвергаться жалости. Здесь сказано нечто очень важное. Жалость есть чувство печали (рожденной вследствие вреда, полученного другим). Но добром является радость, а правота на стороне разума, следовательно, толкать нас на помощь другим должны любовь и великодушие, а вовсе не жалость. Во всяком случае, именно так поступает мудрец, то есть, по Спинозе, человек, живущий под руководством разума. Возможно, именно по этим признакам распознается мудрость: чистое приятие истины, любовь без печали, легкость во всем, безмятежное и радостное великодушие… Но много ли на свете мудрецов? И тогда для всех остальных, то есть для всех нас (потому что никто не достигает вершин мудрости), жалость все-таки лучше, чем ее противоположность и даже отсутствие. «Я говорю это главным образом о человеке, живущем по руководству разума, – уточняет Спиноза. – Ибо кто ни разумом, ни жалостью не склоняется к подаянию помощи другим, тот справедливо называется бесчеловечным, так как он кажется непохожим на человека» (там же, схолия). Таким образом, жалость, даже не будучи добродетелью, все-таки есть благо, так же, впрочем, как стыд и раскаяние: она есть условие доброжелательности и человечности.

Что бы там ни говорили, здесь Спиноза спорит с Ницше: он не призывает к опрокидыванию ценностей или их иерархий, но просто призывает нас учиться применять на практике – под влиянием любви и великодушия – то, что порядочные люди чаще всего применяют с печалью, под влиянием долга или из жалости. «Бывает такая доброта, которая омрачает жизнь, – писал Ален в 1909 году. – Эта доброта в печали, обычно называемая жалостью, являет собой один из бичей человечества». Не спорю. Но все-таки она лучше жестокости и эгоизма, как убеждены Монтень и Спиноза и как это подтверждает сам Ален: «Разумеется, в человеке несправедливом или совсем уж безрассудном жалость лучше, чем животное бесчувствие». На жалости далеко не уедешь, отмечает он далее, но все-таки это лучше, чем ничего. Жалость – начало сострадания, но ведь надо же с чего-то начинать! Снова обратимся к Спинозе. Между моралью мудреца и моралью всех остальных людей лежит огромная разница, в том числе и в том, что касается проявления аффектов (с одной стороны, долг и жалость, с другой – великодушие и любовь, иначе говоря, печаль против радости). Но не в том, что касается поступков! Любовь освобождает от закона, но не уничтожая его, а вписывая «прямо в сердце». Закон? Какой закон? Единственный, который признает Спиноза. Закон справедливости и милосердия. Мудрецу достаточно разума и любви. Остальных к нему подводит жалость. И надо быть о себе очень высокого мнения, чтобы полагать, что можешь без нее обойтись.