Что касается родственников и хороших друзей, то здесь мы наблюдаем примерно то же самое. Исключить из взаимоотношений с близкими всякое великодушие значило бы упрощать сверх всякой меры истинное положение вещей. Разумеется, счастье моих детей делает меня счастливым и служит необходимым условием моему счастью, но это не исключает того, что их желания могут идти вразрез с моими, их игры могут мешать мне работать, не давать мне отдыхать и так далее. Это предоставляет мне неисчислимое количество возможностей проявить к ним великодушие. Но я имею в виду не это. Я затронул денежный вопрос и в связи с ним хочу обратиться к семейному бюджету. Итак, повторим: какой процент ваших семейных доходов вы расходуете на траты, диктуемые великодушием? Иначе говоря, на финансирование счастья других людей, помимо лично вас и ваших близких? Каждый даст на этот вопрос свой ответ. Но я уверен, что никто не назовет цифру больше 10 процентов. А большинство признает, что она не дотягивает и до одного процента. Конечно, я понимаю, деньги – это еще не все. Но каким-таким расчудесным способом мы вдруг превратимся в само великодушие, чтобы щедро расточать помощь в других областях, не связанных с деньгами и не поддающихся точной количественной оценке? Почему мы должны распахивать сердце охотнее, чем кошелек? Гораздо правдоподобнее обратное. И как узнать, на самом ли деле та малость, которой мы делимся, исходит из великодушия, а не из стремления к моральному комфорту, купленному низкой ценой? Итак, великодушие относится к числу великих добродетелей потому, что его ростки в нашей душе слишком слабы. Эгоизм всегда сильнее, так что великодушие чаще всего замечают именно в силу его отсутствия. Человеческое сердце пусто и полно отбросов, сетует Паскаль. Почему? Потому что чаще всего оно наполнено собой.

Но следует ли проводить грань между любовью и великодушием? Следует ли противопоставлять одно другому? Да, великодушие может выступать и в виде, далеком от любви, зато любовь почти всегда великодушна, во всяком случае по отношению к любимому и на то время, что длится любовь. Следовательно, великодушие, не сводясь к любви, тяготеет к ней и в своем высшем выражении сливается с любовью. Можно отдавать, не любя; нельзя любить, не отдавая. Допустим. Но все-таки, что это будет – любовь или великодушие? Это вопрос определения, и я не намерен упираться в слова. Между тем мне никогда и в голову не придет чувствовать себя великодушным по отношению к собственным детям, тем более принуждать себя к этому. Я слишком их люблю и слишком за них волнуюсь, чтобы обманываться. То, что ты делаешь для детей, ты делаешь и для себя. Да в чем же тут добродетель? Она не нужна, потому что вполне достаточно любви. И какой любви! Почему так происходит? Почему я так горячо люблю своих детей и так мало – чужих? Именно потому, что это мои дети, и в них я люблю себя. Где здесь великодушие? Его нет. Есть эгоизм – разбавленный, переориентированный, родственный. Что касается иной любви, любви, освобожденной от бремени эго, любви святых и блаженных, то я вовсе не уверен, что она больше расскажет нам о великодушии, как и великодушие – о ней. Может, с великодушием та же история, что и со справедливостью? Разве любовь не превосходит и то и другое, не вмещаясь в их рамки? Когда ты отдаешь любя, что тобой движет – великодушие или любовь? Даже любовники не заблуждаются на этот счет. Содержанка может рассуждать о великодушии своих клиентов или покровителей. Но любимая женщина? Любящая женщина? А уж святые… Был ли великодушным Христос? Разве подходит ему эта характеристика? Сомневаюсь. Кстати сказать, в христианской традиции, например у бл. Августина или св. Фомы Аквинского, о добродетели великодушия ничего не говорится. Как не упоминали о нем и древнегреческие или древнеримские мыслители. Возможно, это вопрос лексики? В латинском языке существовало слово generositas, которое иногда означало «великодушие» (чтобы избежать употребления более пафосного греческого megalopsuchia), хотя вообще-то его собственное значение было «родовитость», «породистость». Но, как бы там ни было, к любви ни то ни другое не имеет никакого отношения.

Мы уже говорили, что великодушие – это добродетель щедрости. Можно делиться с другими деньгами, можно – душевным теплом. Но отдать другому можно только то, чем сам располагаешь, и при условии, что согласен с этим чем-то расстаться. В этом смысле великодушие неразрывно связано с одной из форм свободы и самоконтроля, которые у Декарта являются главным содержательным наполнением понятия. Декарт рассуждает о страсти и добродетели. Вот что он пишет в своем трактате «О страстях души»:

«Я полагаю, что подлинное великодушие, в силу которого человек испытывает к себе наиболее полное и законное уважение, заключается, с одной стороны, в том, что он сознает, что на самом деле ему не принадлежит ничего, кроме свободы распоряжаться своей волей и права быть возносимым или осуждаемым в зависимости от того, правильно или дурно он ею распоряжается, а с другой стороны, в том, что он сам чувствует в своей душе постоянную и твердую решимость использовать ее правильно, то есть никогда не испытывать нехватки воли, чтобы осуществить все то, что он считает наилучшим. Это и есть путь добродетели» («О страстях души», III, с. 153).

Изложено несколько тяжеловесно, но суть ясна. Великодушие есть одновременно сознание своей свободы (осознание себя как человека свободного и ответственного) и твердая решимость найти ей правильное применение. Иначе говоря, нужны сознание и доверие: сознание свободы и доверие к себе. Вот почему великодушие способствует самоуважению, которое является скорее его следствием, чем принципиальной основой (и в этом различие между картезианским великодушием и аристотелевским величием души). Принцип – это воля, и только воля. Быть великодушным значит знать, что ты свободен поступать благородно и желать поступать именно так. По Декарту, воля необходима и самодостаточна, если она действенна. Великодушный человек не может быть рабом своих аффектов, вообще рабом самого себя: напротив, он полностью контролирует все свои поступки и не пытается искать им оправдания. Ему достаточно того, что он так решил. Ему достаточно того, что он добродетелен. В этом контексте великодушие обретает первоначальный смысл термина. «Те, кто великодушен подобным образом, самой природой призваны к свершению великих дел, однако они не станут предпринимать ничего из того, к чему неспособны. Они не ведают большего величия, нежели творить добро другим людям, презирая свой собственный интерес, и поэтому они всегда крайне любезны, приветливы и услужливы в обращении с каждым. При этом они полностью владеют своими страстями, в особенности влечениями, ревностью и завистью» («О страстях души», III, с. 153). Великодушие есть качество обратное эгоизму, так же как величие души обратно мелочности. Обе эти добродетели суть одна, как и оба эти недостатка. Что может быть более ограниченным и узким, чем собственное «я»? Более мерзким, чем эгоизм? Быть великодушным – это быть свободным от собственной трусости, подлости, раздражительности, мелкой зависти… Декарт видит в великодушии не только основу всякой добродетели, но и высшее благо для каждого человека, каковое, по его мнению, состоит в твердой решимости поступать правильно и получать от этого чувство удовлетворения. Счастье великодушия, указывает он далее, еще и в том, что благодаря ему находят примирение два наиболее противоположных и знаменитых учения древних философов: эпикурейцев (которые считали удовольствие высшим благом) и стоиков (почитавших высшим благом добродетель). Есть ли более приятная добродетель и более добродетельное удовольствие, чем наслаждение собственной безупречной волей? Величие души здесь тоже присутствует: быть великодушным значит быть свободным, а это и есть единственное подлинное величие.

Что касается самой свободы, то это уже другой вопрос, больше относящийся к метафизике, чем к этике, и великодушие от него не зависит. Разве мало было скупцов, искренне веривших в свободу воли? И героев, в нее не веривших? Быть великодушным, поясняет Декарт, это значит быть способным испытывать желание отдавать, тогда как все остальные умеют лишь алкать, требовать и брать. Идет ли речь о свободной воле? Очевидно, да, потому что эта воля желает того, чего ей хочется. Воля может быть определенной или неопределенной, необходимой или случайной (то есть быть свободной в том смысле, какой вкладывали в это понятие Эпикур или Декарт), но она в любом случае вынуждена сталкиваться с мелочностью «я» и одна, если не считать любви, способна взять над ним верх. Великодушие – это победа над «я», когда причиной победы служит воля.

Разумеется, нам бы больше понравилось, если бы хватило только любви. Но будь любовь достаточной, разве возникла бы потребность в великодушии? Мы не властны над любовью. Разве мы выбираем, кого любить? И что может воля против чувства? Любовь не возникает по заказу, а вот великодушие способно на это, стоит захотеть. Любовь не зависит от нас, и это самая великая из всех тайн. Любовь – это вообще не добродетель, это благодать, единственная на свете. Великодушие зависит от любви и, являясь добродетелью, отличается от нее и в том, что касается щедрости, хотя именно щедростью великодушие напоминает любовь.

Итак, быть великодушным – значит отдавать, не любя? Именно так. Если верно, что любовь отдает, не испытывая надобности в великодушии. Разве мать ощущает себя великодушной, когда кормит своих детей? Разве отец ощущает себя великодушным, когда дарит детям подарки? Скорее уж они оба чувствуют себя эгоистами, потому что так много делают для своих детей от любви к ним и так мало – для чужих, хотя те могут быть гораздо несчастнее и обездоленнее. Отдавать тому, кого любишь, способен каждый. Это не добродетель, это сияющая благодать, это бьющая через край радость, это счастливый порыв, это переполняющая душу легкость бытия. Да и можно ли говорить о том, что ты что-то отдаешь, если ты при этом ничего не теряешь? В любви все становится общим – так о какой щедрости вообще может идти речь? Настоящие друзья, отмечает Монтень, не могут ни ссужать, ни давать что-либо один другому, потому что у них все общее. Точно так же «законодатели запрещают дарения между супругами, как бы желая этим показать, что все у них общее и что им нечего делить и распределять между собой» («Опыты», I, 28 («О дружбе»)). Так каким же способом они смогли бы проявить друг к другу великодушие? Конечно, законы со времен Монтеня изменились, и супружество часто вынуждено продолжаться, когда любви больше нет, а одному из супругов приходится переживать второго. Но разве любовь и дружба претерпели такие значительные изменения, чтобы нам по-прежнему требовалось великодушие? «Единение между друзьями, – продолжает Монтень, – будучи поистине совершенным, лишает их способности ощущать, что они тем-то и тем-то обязаны один другому, и заставляет их отвергнуть и изгнать из своего обихода слова, означающие разделение и различие, как, например: благодеяние, обязательство, признательность, просьба, благодарность и тому подобное» (там же). Каждому очевидно, что великодушие входит в такую дружбу составной частью, так что для подлинной дружбы никакое особое великодушие не требуется. Что такое я могу дать другу, если все, чем я располагаю, я считаю принадлежащим и ему тоже? Мне справедливо возразят, что подобное может происходить только при условии совершенной дружбы, какую, судя по всему, посчастливилось пережить Монтеню, но эти случаи очень редки. На что я отвечу так: мы нуждаемся в великодушии, если нам не хватает любви. Вот почему мы нуждаемся в нем почти постоянно.