Я промолчал.

— Не будешь. Об этом просто не может быть и речи. Это не… ну, comme il faut [7] . Я запрещаю. Категорически.

Дальше мы шли молча… У ступенек террасы она обернулась ко мне и протянула тарелку.

— Будь добр, отнеси в буфетную.

Я взял тарелку и убежал.

Вечером после обеда меня позвали в гостиную. Отец всегда сидел в одном и том же кресле, обитом зеленым бархатом, с резной изогнутой спинкой. В этом же кресле, конечно, сидел прежде его отец, а еще раньше — отец его отца. Поколения мужских задниц уютно продавили и согрели сиденье. Я представил себе, как придет моя очередь. Он прочищал трубку. Когда он не читал и не занимался делами имения, он прочищал трубку. А потому никогда не отдавал всего внимания разговору, который велся возле него. Мать сидела за роялем, как будто собираясь играть. Она слегка помассировала одну руку, потом другую.

— А! — сказал отец, когда я вошел, но не поднял головы от трубки.

— Пожалуйста, садись, — сказала мать, словно гостю. Я прошел через комнату и сел. Окна еще были открыты и занавески отдернуты. Небо хранило отблески заката. Даже в комнате мне был слышен пронзительный писк летучих мышей, которые круто устремлялись почти к самой земле, пугаясь притягательного света, падавшего из окоп.

— Выпьешь рюмку портвейна?

Он яростно выскребывал что-то из чашечки трубки маленькой серебряной палочкой.

Я покраснел и покачал головой.

— Тоскуешь от одиночества, э?

— Нет, папа. Во всяком случае, мне так кажется.

— Отлично, отлично. Отлично.

Мать начала наигрывать. Не помню что, но, наверное, Шопена. Она особенно любила Шопена.

— Мы думаем, настало время, чтобы ты немножко расправил крылышки.

Он подул в мундштук и нахмурился.

— Повидал бы белый свет. Ну, ты понимаешь.

— Мама мне говорила.

— А, да.

Он потянулся вперед и резко постучал трубкой о мраморную каминную доску.

— Ты доволен?

— Ну-у… собственно…

— Разумеется, он доволен, Фредерик. Зачем вы задаете такие глупые вопросы? Ну, какой мальчик в его возрасте не был бы доволен!

Он снова, нахмурясь, уставился в чашечку трубки и продолжал ее выскребывать.

— Я думаю, в будущем сезоне ты мог бы ездить со мной на травлю. Сделаем тебя доезжачим, если ты не против.

— Конечно, не против. Спасибо.

— Посмотрим, как у тебя получится.

— Да, конечно. Я…

— Терпеть не могу, — он повысил голос так, чтобы она его обязательно услышала, — музыки в комнате, когда я пытаюсь говорить.

Она не обратила на него ни малейшего внимания. Ничего другого он, естественно, и не ждал.

— Через год-другой мне, как распорядителю травли, нужен будет сораспорядитель. Я ведь, знаешь ли, не молод, мой мальчик.

Он вынул из кармана мягкий кожаный кисет и начал набивать трубку, прижимая крошки табака плоскими подушечками больших пальцев.

— Пожалуй, нам пришло время познакомиться поближе, э?

Мое лицо окостенело от смущения. Я кивнул.

— Надо будет поездить с тобой, показать, что и как. То есть, когда ты вернешься.

— Я готов хоть сейчас.

Он как будто не знал, на что решиться. Его глаза на секунду оторвались от трубки и скосились в сторону рояля.

— Мне кажется, будет лучше, если ты на время уедешь.

— Но ведь должна начаться война?

Мать сняла руки с клавиш. Несколько мгновений замирали отголоски. Отец чиркнул спичкой и поднес огонек к аккуратно спрессованному табаку.

— Я хотел сказать… Если война, то не совсем разумно отправляться вокруг… Ну… я не думаю, чтобы… мне просто пришло в голову.

Она засмеялась. Ее смех всегда был чарующим. Отец снова покосился на нее над огоньком спички.

— Милый мальчик, где ты мог услышать такой вздор?

Она встала в шелесте юбок, словно волны, шипя, лизали песок.

— Бесспорно, определенное напряжение существует, — сказал отец. — Но я не сомневаюсь, что все удастся уладить.

— Но где ты мог услышать подобные глупости? Вот что я хотела бы знать.

— Недолгую вспышку, пожалуй, вовсе исключить нельзя.

Он легонько всосал воздух, табак зарделся, и на какой-то миг его лицо почти просветлело.

— Положение в мире. Да. Стремление к господству. — Быстрым досадливым движением кисти он погасил спичку и бросил ее в камин. — Если тебя это интересует, я распоряжусь, чтобы газеты, когда я их прочту, относили тебе. Тогда ты сам сумеешь разобраться в происходящем. Меня же это мало интересует. Страницы, посвященные международной политике, я чаще пролистываю. Если от меня самого ничего не зависит, то, как я убедился, мной овладевает страшная апатия. Иногда я сожалею… — Он чиркнул новой спичкой. — Здесь, — он взмахнул колеблющимся огоньком, — мы так далеки от всего, так ограждены!