Они легко прикасались к земле своими бронзовыми ступнями и, казалось, ласково поглаживали ее, переступая с носком на пятки. Ритм барабанов был медленный, приглушенный, к нему присоединялись другие инструменты: ча-ча, бонгос и марака, гитара и манубао с толстыми стальными струнами.

Сначала танцующие только шаркали подошвами по утоптанной площадке, но постепенно они стали отрывать ноги от земли все выше и все чаще; создавалось впечатление, будто они пытаются перед танцем, который вот-вот должен начаться, натянуть поверхность земли, как кожу на огромном барабане, чтобы потом каждый их шаг сопровождался доносящимся изнутри грохотом и эхом.

Измученный человек подумал — и удивился, когда мысль эта не принесла ожидаемой радости, — что граница осталась позади, и преследователям не удалось его настичь. Он все еще дрожал от страшной усталости, охватившей каждую частичку его тела, и от страха, ассоциировавшегося в памяти с отзвуками погони. Он озирался по сторонам в поисках какого-нибудь укрытия, где можно было бы отдохнуть, унять дрожь тела, успокоить нервы.

Он обогнул несколько кустов и, приблизившись к дереву мапу, прислонился к стволу, внутри которого, если бы он был полым, свободно разместились бы десятка два человек. Дыхание беглеца было учащенным и прерывистым, сердце сжимали внезапные судороги. «Я удрал, — подумал он, — я удрал, но страх не исчез; они могут прийти и сюда; они всюду приходят и везде убивают».

Фиолетовый туман сумерек сгустился, и ночь надвинулась так же внезапно, как внезапно нарушает тишину разорвавшаяся граната. Разорвавшаяся граната… Он видел однажды разорвавшийся ананас, разбитый пулей на груди Мануэля Хесуса Эрнандеса. Это было в Виллемстаде, в самый полдень. Эрнандес упал на мостовую узенькой улочки, не выпуская из рук ананаса, — две пули прострелили навылет его сердце. Стоящие вокруг расступились, стараясь, чтобы их не задело тело Эрнандеса. И тогда Тапурукуара — он был в белых брюках и клетчатой рубашке — подошел ближе и третью пулю выпустил прямо в голову упавшего человека. Это было излишне — Эрнандес уже не дышал.

Точно так же, как он стоит теперь под деревом мапу, стоял он тогда на улице возле бара, укрывшегося от солнца в глубокой нише, распространяющего запах хорошо поджаренного кофе. Он прислонился к стене; ему велели так встать, когда Тапурукуара начнет стрелять, и следить, чтобы никто не выстрелил в старого индейца. Он должен был его охранять.

Но в него никто и не собирался стрелять, потому что, собственно говоря, в толпе, окружавшей Эрнандеса, падающего с прижатым к груди ананасом, он один хотел выстрелить в Тапурукуару — только он, человек, который должен был его охранять. Но он не выстрелил. Он был смел, но ему всегда не хватало чего-то большего, чем смелость. Может быть, решительности, способности принять такое стремительное и импульсивное решение, чтобы не успеть над ним задуматься, чтобы и доли секунды не осталось для оценки причин своего поступка и его последствий…

Он стоял тогда у стены какого-то дома, смотрел, как Тапурукуара стреляет, и его слепило отражающееся в огромных окнах солнце. Так и стоял там в самый полдень потрясенный и взбунтовавшийся Хулио Руис Оливейра, подобно тому, как стоит он сейчас, прислонившись к стволу дерева мапу в гаитянской деревушке… Сгущавшаяся ночь источала дурманящие запахи, колыхаясь в свете костра, который разожгли танцующие. Ночь стала душной, липкой, осязаемой, напомнила тело вспотевшей, дрожавшей от возбуждения женщины. Под ногами Оливейры прошелестела ящерица, зигзагами пробиравшаяся по траве в сторону костра.

Он услышал хлопанье крыльев. Стая вспугнутых пеликанов, сделав несколько кругов над деревьями, улетела по направлению к заливу. Где-то высоким голосом запел петух, сначала тихо, потом все громче; ему ответил другой и третий: на Гаити петухи поют всю ночь напролет.

Раздалось громкое, заставившее его вздрогнуть и съежиться, «абобо» — оглушительный возглас членов тайной секты Боду; ему ответил пронзительный напев «мамбо». Где-то рядом зазвучала дикая песня, похожая на звуки, вырывающиеся из охрипших с перепоя солдатских глоток.

…Отсюда надо бежать на запад, к Порт-о-Прэнс. За время погони он потерял ориентацию и не знал точно, где теперь находится, но судя по кружащимся над головой стаям пеликанов и фламинго, море было недалеко.

Под тем же деревом остановилась торговка, бредущая из деревушки в сторону негритянских бараков. Поднос, на котором поблескивала груда маленьких рыбок «пискитес», она положила на землю и сама села возле него. Человек был голоден, но запах разлагающихся «пискитес» только вызвал у него тошноту.

Я сказал майору, что добровольно никуда не пойду — пусть зовет стражу.

Другого выхода у меня не было. Все средства были хороши, лишь бы удалось оттянуть момент моего препровождения в какой-то подвал во дворе, откуда до нас доносились выстрелы. Я подумал, что у меня есть еще один верный козырь: я могу рассказать о Монике Гонсалес, это их заинтересует. Можно предложить им поехать к гитаристу — показать шпионский передатчик. Тапурукуара ничего не успел рассказать. Нужно тянуть как можно дольше, вдруг Этвуд не сдержит обещания, вдруг он опоздает…