Начальник следственного отдела рассказывал, как речники, которых тоже призывали бастовать, не поддались на провокации и как красноармейцы, не применяя силы, дали на митингах отпор главным крикунам, после чего сразу же началась запись желающих вернуться на работу. Записывались, судя по всему, очень активно, потому что отказчиков стали бить свои же трубочники. У зачинщиков, сообщил Алексеенко, были обнаружены немалые для того времени запасы продовольствия.

«Немалые… Это сколько же? — соображал Белов. — По мешку зерна? По два? А как тогда назвать два миллиона пудов хлеба, которые бандиты Серова спустили весной под лед? Как могли прошляпить такое? Сапожков, Федор Попов, Серов… Теперь еще Сарафанкин…».

Он вспомнил, как под Сорочинском угрюмые крестьяне хоронили обугленные кости комбедовцев. Их заживо сожгли палачи серовской «Группы восставших войск воли народа» — банды дезертиров и уголовников. В нее влились ошметки «Первой армии правды» изменника Александра Сапожкова, комдива 22-й, который предал дело революции и получил за то единственно достойную награду — красноармейскую пулю в бою возле озера Бак-Баул.

Громко скрежетнув стулом, встал сосед Белова, чернобородый крепыш Ян Булис, начальник отдела контрразведки губчека, враз, но вполголоса заговорили несколько человек… Оперативное совещание закончилось, а Иван Степанович понял это не сразу, продолжал сидеть. Впрочем, он и не намеревался уходить: надо было рассказать Вирну о вчерашних событиях в «Паласе».

Председатель Самгубчека, темноволосый и широколицый латыш, заложив пальцы за тонкий наборный поясок, стягивающий под пиджаком щеголеватую бирюзовую рубашку навыпуск, быстро ходил по кабинету — длиннющему, будто специально приспособленному для «ходячего» начальства. За день Вирн наверняка вышагивал по темному, тихо попискивающему паркету несколько верст, и чекистам надоело шутить на этот счет. Но слушал он чрезвычайно внимательно, щурил на Белова выпуклые светлые глаза и изредка ронял быстрый, всегда конкретный вопрос.

Иван Степанович, который так и не поднялся из-за стола, рассказывал и, не поворачивая головы, следил за курсирующим по кабинету начальником. Но вот Вирн остановился возле него.

— Опять пришлось понюхать пороху, — Голос у Вирна резок и начисто лишен интонаций — слова и слова, без эмоциональных оттенков, будто забор.

— Запах-то, в общем, знакомый, — буркнул Белов.

— Да-да, конечно. Но лучше обходиться без стрельбы. Теперь в «Палас» ни вам, ни Ягунину ходу нет.

Белов усмехнулся, показав реденькие зубы, неловко сострил:

— Переживем, а то еще втянешься.

Вирн на шутку не отозвался. Он продолжал — так же бесстрастно и деловито, как вел совещание, как, впрочем, и говорил всегда и со всеми:

— Скорее всего «Палас» нам не понадобится. С бандой Стригуна разберемся с помощью угрозыска. Но то, что рассказал коммерсант, надо проверить тщательно и немедленно. Вы милицию запрашивали? Может, они?

Белов качнул головой:

— Нет, Альберт Генрихович, милиция к этим конфискациям и вовсе непричастная. Я уже проверял, как пришел утречком, сразу же.

— Так… — Вирн снова озабоченно зашагал по кабинету от двери к окну, от окна к двери. — Так. Все на вас, Иван Степанович, абсолютно все на вас…

Он наморщил плосковатое свое лицо, и уже не был сейчас похож на несгибаемого Вирна, каким его знали в губчека: на Белова вдруг глянули огорченные глаза митавского пастуха, распустившего стадо и сознающего, что беды теперь не миновать. Но только секунду они были такими.

— Если это правда, то карать мы будем… безжалостно, — сказал тихо Вирн, и впервые за утро голос его чуть заволновался. — Даже если эти обыски — обыкновенная уголовщина, политический резонанс их может быть огромен. Вы понимаете меня, Иван Степанович?

Белов вздохнул. Да уж чего непонятного… В Самаре НЭПу только-только начали доверять. Хотя, может, и брехня… Он поднялся из-за стола.

— Разрешите, пойду заниматься?..

— К концу дня доложите, — сухо сказал Вирн.

Каменный дом на углу Николаевской и Предтеченской улиц при свете дня не казался угрюмой громадиной, как ночью. Узкие его окна смотрели приветливо и чисто, будто не замечали выцветшего, но еще темнеющего пятна на мостовой — там, где вчера лежал убитый Венька Шлык. Двухстворчатая, нарядная в литых своих завитушках дверь хлопала нечасто: не такое уж и популярное это место — Самгубчека. И в коридорах здесь бывало немноголюдно, не как в угрозыске. Только на втором этаже деревянные диванчики, как правило, не пустовали. Здесь располагались граждане, либо вызванные, либо силой приведенные в следственный отдел. Сегодня ими были два парня мрачного вида, стриженные «под нулевку», с одинаково неподвижными взглядами, устремленными в пол. На диване у другой стены, наискосок от них, рыхлая женщина спекулянтского вида вполголоса переругивалась с востроносенькой вертлявенькой девицей. Ссорились они монотонно:

— Ты меня не впутывай, я таких видела…

— Стерва ты, стерва — нагрела его, а теперь крутишь…

— Ты не учи ученого…

— Харю бы тебе начистить, бесстыжая…

Когда открылась одна из дверей, они замолкли и любопытными взглядами прилипли к мрачному мужику с лохматой, словно нарочно взъерошенной бородой. Его вывели, двое чекистов, у одного из них из расстегнутой кобуры выглядывало колечко рукоятки «бульдога». Мужик шел руки за спину, взгляд его был серьезен и сосредоточен. Не приглушая шагов и не посмотрев на публику, он протопал бодро через коридор, будто вели его на веселое дельце, а не в домзак или куда похуже, где выдают билет в один конец. Оторвался от свеженького, воняющего краской номера «Коммуны» интеллигентный старичок с палкой; брезгливо посторонился, пропуская процессию, персюк в крагах, но под мохнатыми ресничками заметался ужас.