Особенно смешон был Михаил Сергеевич (в народе его называли Меченым, Пятнистым, Подкаблучником, либо просто Горбачем), когда произносил фразу «углубить перестройку», упорно делая в слове «углубить» ударение на второй слог, на повторное «у». У учителей русского языка это вызывало гомерический хохот. Люди по полу катались. А Горбачеву хоть бы хны — все «азебарджанил» и «ложил»… А потом «углубливал». Или делал что-то еще. В результате привел страну к августу девяносто первого года.

Не будь Горбачева, не было бы и того, что происходило, в этом Шебаршин был уверен твердо. Но и снимать Горбачева силой, выковыривать из кресла танками тоже нельзя — это не метод. Метод должен быть другой — умное, теплое, убедительное слово.

Хотя и словом Горбачева не пронять, он будет держаться до конца, прикажет приковать себя цепями к рулю страны, но не уйдет с мостика.

Лучше бы он оставался комбайнером в своем Ставропольском крае, или помощником комбайнера, как в свои школьные годы (чем Михаил Сергеевич здорово гордился, как и тем, что получил в ту пору свой первый орден), — для страны, для Советского Союза, для России пользы было бы больше.

Сейчас он сидит в своем Форосе… Сведений от него никаких, хотя говорят, что связь ему никто не перекрывал и провода не обрезал. Шебаршин знал, что Крючков, например, относится к Горбачеву брезгливо — уж ни в этом ли причина создания ГКЧП?

Крючков — фигура сильная, волевая, сделает все, чтобы сбросить Горбачева. И не для того, чтобы самому забраться на коня, нет — он видит, как болеет страна при этом человеке, корчится — вот-вот до конвульсий дойдет, и ему делается больно, тревожно, стыдно, как и многим другим честным людям. Крючков понимает, что так жить дольше нельзя, а Горбачев, похоже, не понимает… Для Горбачева одно важно — удержать власть.

Но одно дело — борьба за власть подковерная, аппаратная, тихая, и совсем другое — когда на улицы выходят тысячи людей. В воздухе в таком разе обязательно пахнет кровью и будет пахнуть до тех пор, пока толпа не рассосется.

Разгоряченная толпа в России — штука опасная. Так уже было в семнадцатом году.

Утром двадцать первого августа Шебаршин приказал Бескову вернуть все группы «Вымпела» на базу в Балашиху, где располагался учебный центр. Бесков, как показалось Шебаршину, сделал это охотно — даже вздохнул с облегчением.

Отдать приказ о штурме Белого дома не решился ни один человек. Это во-первых, а во-вторых, ни Карпухин, ни Бесков не знали ни карты Белого дома, ни расположения внутренних коридоров и кабинетов, ни переходов с одного этажа на другой, ни расположения подземных коммуникаций — здание все-таки было правительственное, а там, где возникало слово «правительственное», всякая информация делалась закрытой.

Бесков позвонил Карпухину:

— Виктор Федорович, ты хоть знаешь, сколько подъездов в Белом доме?

— Двадцать четыре.

— А где что располагается, где какие кабинеты, как двигаться, знаешь?

Этого Карпухин тоже не знал.

Одно понятно было: Белый дом — здание высокое, на лифте подниматься нельзя, одна кабина может запросто оказаться братской могилой для всех. Ничего не было известно… Какой может быть в таких условиях штурм?

В минуты, когда готовится что-то важное и готов вот-вот прозвучать резкий, схожий с выстрелом приказ, у каждого человека, находящегося в состоянии пружины, способной вот-вот резко разжаться, перед глазами обязательно проходит вся его жизнь. И оказывается, что не так-то много в ней и радостей было, да и не все моменты запомнились.

Жизненный путь у Бескова был прямым, желания поступить в балетное училище или в «кулинарный» техникум не было. Мать Бескова умерла, когда ему было два года — шла война, все мужики находились на фронте, на дворе стоял тяжелый сорок второй год, все внимание было обращено на фронт, а тыловые беды… Тыловые беды — это дело десятое.

Когда Боре Бескову было двенадцать, его направили в Ленинград, в Суворовское училище Министерства госбезопасности СССР — было такое… После Суворовского училища последовало другое училище — Высшее пограничное, расположенное в Бабушкине — ныне это московский район.

После училища он получил назначение в Кремлевский полк, что для молодого лейтенанта было и почетно, и интересно. Из Кремлевского полка майора Бескова перевели в ПГУ, потом он два года провел в Афганистане, затем уехал работать в Германию, где, кстати, не раз встречался с Путиным, и только потом вернулся в Москву, начальником «Вымпела».

Носил Борис Петрович на плечах уже полковничьи погоны.

— Будь готов вылететь в любое время суток на задание, имея ноль минут, ноль секунд на подготовку, будь готов во что бы то ни стало выполнить задачу, а вот обратно тебя могут не вывезти — к этому тоже будь готов, — напутствовали его на работе старшие товарищи. Бесков в ответ только молчал — он был в Афганистане и там повидал всякое — все это осталось в памяти, говорить только не хотел, — а так это будет сидеть в голове до самой смерти.

Господи, Афганистан… Стоит только глаза закрыть, как обязательно начинают видеться угрюмые, старые, словно бы запыленные горы, жилистые мужчины в национальных шапках, какие не шьют больше ни в одной стране мира, в длинных серых рубахах, в которых ни наступать, ни отступать нельзя — мешают в движениях, но афганцы привыкли, на все предложения своих американских инструкторов перейти на более удобную форму одежды, полевую пятнистую, очень носкую, — отвечали отказом, а вот бронежилеты американские, легкие — почти в два раза легче советских, — брали охотно.