Я не могу больше говорить, Валерий. Чувствую себя расстроенной, разбитой без конца. Выбери и ответь мне. Но знай, что через месяц я не поеду вовсе. 22-г о — или никогда. Я так тебя любила, так ждала…. Ты сам, с твоей слабой раздвоенной душой, которая ничего не может взять без взгляда назад, — ты сам отталкиваешь меня, сам разрываешь последнюю нить между нами. Иного я тебе не напишу… О, я знала, что в какой-то час ты сам мне скажешь: «Ну иди к твоему Роберу»…

Брюсов — Нине. 27 января/ 9 февраля 1909 г. Москва.

…Моя жена, гуляя на лыжах (конечно, без меня), упала с какой-то горы на лед, сломала себе в двух местах руку, «получила ушибы» (как выражаются доктора) головы и, может быть, сотрясение каких-либо внутренних органов. Теперь она лежит в постели и при самом благоприятном ходе дел серьезное лечение займет недели две, а все его продолжения, может быть, бо полутора месяцев. Ты сама знаешь, что срок для сращивания кости от 4 до б недель.

Вот этим падением опрокинуты все наши планы встречи в Петербурге и поездки в Гельсингфорс. Во-первых, я не могу уехать раньше, чем всякая опасность минет, — как не могла уехать Ты от больной Нади. Во-вторых, я сейчас решительно не могу работать в доме, полном докторами, при невозможности спать ночью, при множестве неизбежных хлопот и т. д. А при полном спокойствии я едва-едва надеялся окончить необходимые и обязательные работы к 9/22 февраля, дню моего предполагавшегося отъезда в Петербург. Теперь к этому дню я только начну эти свои работы… Как ни кинь, все выходит, что 10/23 в Петербурге мы с Тобой не встретимся.

Что же нужно делать?

Вчера мне представлялся единственный исход: отложить нашу встречу на 10–15 или даже 20 дней. Я писал Тебе, в какое отчаянье приводило меня это сознание. Но я не видел иных возможностей и умолял Тебя найти в себе силу покориться этому… — Сегодня мне кажется, что есть еще другой исход, но мне говорить об нем воистину страшно. Вот эта вторая возможность:

Я слышал (мне говорил Твой Сережа), что из Петербурга Ты хотела заехать на неделю в Москву… Что, если обернуть порядок событий, что, если Тебе сначала приехать в Москву и потом ехать со мной в Петербург? и Гельсингфорс?..

Повторяю: пишу все это со страхом, почти с ужасом, с сознанием, что этими словами, может быть, подымаю меч на самого себя. Но не могу не писать.

Обсудим трезво оба исхода.

Я понимаю всю опасность для нас встретиться в Москве, особенно при тех обстоятельствах, какие сейчас сложились для меня. Мы попадем в старые, страшные, кошмарные декорации. Весь ужас былого оживет. Наши встречи, по необходимости, снова будут урывочные. Снова нам нельзя будет отдать друг другу свое время целиком, свою душу вполне. И снова перед Тобой встанет Твой темный призрак…

Но, с другой стороны, бывают минуты, когда нельзя откладывать. Бывают чувства, которым должно дать исход, иначе из благодетельных они станут смертельными. Мы так долго ждали нашей встречи! Так готовились к ней! Так свыклись с мыслью, что она близка! Так радовались этому. Может быть, если теперь эту встречу отложить, все воскресавшие чувства упадут на дно души, утонут, умрут. Может быть, вторично мы уже не сумеем вызвать их к жизни. Может быть, наша встреча, отложенная на месяц, уже не даст нам того счастья, которое мы ждем, — обманет, солжет. Может быть, нам должно встретиться именно теперь, скоро, скоро — или никогда.

Страшно, Нина, отказаться от мечты о нашем свидании в полупустынном (для нас) Петербурге и о днях одинокой жизни вдвоем в совсем пустынном (для нас) Гельсингфорсе. Страшно заменить это встречей в одной из московских гостиниц, обедом в Эрмитаже, вечером в Художественном театре… Не знаю, есть ли в нас столько адамантово-твердой жажды видеть друг друга, чтобы эта любовь, «более сильная, чем смерть», восторжествовала над «бессмертной пошлостью людской». Не знаю. Не смею ответить. Не смею решить.

Тебе, Нина, отдаю я выбор одного из этих двух путей. (О, если бы прав был Минский и действительно оказалось бы, что

Реши Ты. Обсуди все наедине с своей душой строго. Не скрывай от себя никаких терний московской встречи. Но и не закрывай глаза на то, что отсрочка нашей встречи может быть смертельной. Обсуди все и скажи мне свое решение. Я его принимаю, потому что сам решить не в силах. Все мои чувства говорят за то, чтобы Ты приехала скорей, сколько можно скорее. Я слишком хочу Тебя видеть, я слишком истомился без Тебя. Я слишком знаю, что Тебе надо меня видеть, быть со мной. Но доводы разума продолжают отстаивать первое решение: отложить нашу встречу на сколько-то дней… Моими силами я этого спора не решу.

Если выберешь Ты первое решение, отсрочку, — напиши мне о дне, когда Ты желала бы уже вернуться в Париж (если Ты захочешь-таки вернуться), сообразно с днями французской Пасхи. Я постараюсь все согласовать с этим днем.

Если выберешь второе решение, ехать в Москву, — телеграфируй мне или, по крайней мере, пошли ответ немедленно. Тогда самым удобным казалось бы мне приехать Тебе в Москву около 15/28 февраля. К этому времени я был бы уже относительно свободен и, вероятно, дней через 8–9 могли бы мы с Тобой уехать. Во всяком случае, Твое решение ехать мне надо иметь дня за 4 или за 5 до Твоего отъезда из Парижа…