Шрифт:
— Кранцы на левый борт!
На берегу перестали шуметь — может, услышали. Я встал поудобнее, приготовился.
Опять пошел дождь.
Двигатели смолкли, стало совсем тихо. Не будь на причале никого, я, наверное, услышал бы, как дождь шлепает по асфальту.
— Отдать носовой!
Канат перелетел узкую полосу воды между нами и берегом. Сразу человек пять из толпы бросились, чтобы его подхватить, и поймали на лету.
Я нагнулся, выбирая слабину.
Последний раз ненадолго взревели двигатели. Катер толкнулся бортом о сваи причала.
Кто-то засвистел на берегу, и толпа как взорвалась.
Мы сошли на землю. Нас окружили, хлопали по плечам, говорили все разом, смеялись. Где-то рядом вякал автомобильный гудок. Я увидел Рябинина. Джон, размахивая руками и улыбаясь, кинулся к Пустотному, потом к Федору — осторожно обнял его за плечи:.
— Здорово! Отлично! Русские моряки показали, на что они способны, не правда ли? Поздравляю от всей души…
За ним в толпу пробирались люди с фотоаппаратами.
— О, я могу перевести, — суетился Джон. — Несколько слов. Американская техника, не правда ли? Наша фирма…
Как он суетился, этот приказчик с косо подбритыми височками, сколько беспокойства было сейчас в его глазах… У меня под ногами земля покачивалась, потому что я только сошел с палубы. А у него-то почему?
Джон увидел меня:
— Здравствуйте! Я очень восхищен и рад вас видеть. Пожалуйста, несколько слов. Как наша аппаратура? Вы должны…
«Должен», ого! Сказать бы тебе…
— I’m sorry, — ответил я. И улыбнулся.
Так сказать, для вежливости.
Глава шестая
Домой дорога длинная… Впереди океан лежит непочатый, целиком. Мы зайдем еще в Нью-Йорк, Сен-Джонс, оттуда в Рейкьявик и уж потом, из Исландии, — в Мурманск, но таким наш путь можно увидеть на карте. Посмотришь с палубы вперед — Россия, конечно, прямо по курсу.
Полный штиль. Волны — лишь от нашего корабля и от пяти других «больших охотников», которые идут за нами в кильватере. Вода за бортом плещет, обещает — вернемся!..
Опять все только начинается.
Ладно. Пора обедать. Федор сменил меня давно, а я вот засмотрелся. Гошин теперь разворчится. Ну, точно! Ворчит…
Я услышал его сразу, едва занес ногу, чтобы спуститься в кубрик:
— Кто так компот разливает? Весь чернослив на дне! Заелись?
— Юнге оставь, он любит.
Это сказал боцман.
Я качнул занесенной ногой, осторожно вытянул ее обратно. Постоял около люка.
Скоро увидимся с Костей… Он, конечно, здоров. Узнает, что мы вернулись, и придет. Расскажу ему обо всем… Но разве расскажешь?
— Явился!..
Гошин смотрел, грозно шевеля своими бровями.
— Не пугай, — сказал я, остановившись на последней ступеньке трапа. — Две порции рубану!
— И посуду помоешь.
— Помою.
Боцман сказал тем, кто пообедал:
— Пошли, пока время-то есть…
Я шагнул в сторону.
Они выбрались на палубу — позагорать. За столом остался один Андрей. Он тоже недавно сменился с вахты. Сидел, допивал свой компот.
Я сел напротив, налил из бачка полную миску борща:
— Счастливые люди певцы, правда?
— То есть?
— Одарила природа голосом — и на весь мир слава.
Андрей поперхнулся:
— Мудрец!.. Тебе известно, сколько Собинов работал над ролью Фауста? Десять лет!
— А ты откуда знаешь?
— Знаю, — сказал Андрей и задумался, потирая горбинку на носу.
Гошин собрал со стола грязную посуду, покачал головой:
— Десять лет! Ай-ай-ай…
И понес посуду на камбуз.
— Я не мудрец, а кутенок, — сказал я.
— Обиделся?
— Очень надо!
— Кутенок — это хорошо…
Андрей смотрел на меня без усмешки, продолговатое лицо его было задумчиво.
— Кутенка все любят… За оптимизм. Никто ему хвост еще не прищемил — вот этот хвост и дрожит от восторга. По любому поводу. И человек примерно тоже так: пока его не стукнуло, пока он только радуется жизни, а не вмешивается в нее. Потом щенячьего оптимизма меньше… Тебе бы еще не вмешиваться, если бы не война.
— Я виноват, что позже тебя родился?
— Ни в чем ты не виноват.