А духовку включил – сразу дым.

Там еще ничего не было, а дым столбом.

Гуся, говорит, тушил на Новый год.

– И как? – спрашиваю.

– Потушил, – говорит.

А меня привлекал супом из горохового концентрата.

– Что ж, – я говорю, – вы такой дикий… У вас пригорелым дымом от каждого угла…

– Сейчас устраним…

Из туалета притащил дезодорант, вначале углы опрыскал, потом себя, потом меня, чтоб все пахло одинаково.

Ну вы бы могли с этим гусем тушеным?..

Я не говорю «лечь»… Не надо перебивать… Я не говорю «лечь»…

Меня этот запах пригорелой сирени…

У него и концентрат пригорел.

А он как пиджак снял… Господи!..

В двух галстуках оказался. Один на спине, один на груди.

– Боже! – говорю. – Кто вас так?

Ну он забегал. Потом выпил и рассказывает.

Первый галстук он надел и вспомнил, что не брился. Задвинул его на спину, чтоб побриться.

Побрился, видит – без галстука…

Ну достал из шкафа последний.

Хуже, что он свою наливочку предложил.

Ну… Он сам из чего-то гонит.

Дрожжи с кофием растворимым.

Потом туда, видимо, капает эту сирень, которой себя обдал.

Всё у него в этой сирени. И суп.

И это кашне…

Ну он же его намотал.

Я ж после супа задерживаться не стала.

– Что же, – говорю, – вы его не постираете?

– Как же, это же, – говорит, – ангорская шерсть. Еще от мамы.

Ему, наверное, лет шестьдесят…

Я про кашне.

– Как же, – говорит, – его ж стирать нельзя.

Да, конечно, теперь уже нельзя.

А джинсы эти с карманами накладными по три кармана на штанине… Нижний у пола.

Очень, говорит, удобно. Купишь курицу, картошки, лука – руки, говорит, свободны. Очень удобно…

Он, когда поели гороховый концентрат, предложил раздеться…

Но я как представила, какой он там внутри…

И эта постель…

Она у него прямо возле стола.

Чтоб поел – и туда, или наоборот: оттуда поел и опять туда.

Я у него спросила: «Что же ваша последняя жена вас ничему не научила?»

Он сказал, что она его научила обходиться без женщин…

– Что ж вы меня пригласили, если вы такой радостный и одинокий?..

– Да, – говорит, – как-то образ жизни надо менять.

– Так сначала меняйте, – говорю, – а потом приглашайте.

– Вы, – говорит, – мне очень нравитесь.

– И вы, – говорю, – мужчина приятный, только возле вас сильно много работать надо. Может, кому-нибудь это будет приятно. Пусть поработает, а я потом приду. Я не ревнивая.

Он говорит:

– Я, – говорит, – не могу, если кто-нибудь будет мои вещи переставлять. У меня всё в идеальном порядке. Вот наливочка… Вот к ней… Сейчас… Вот килечка… Вот… А вот рюмочка… Я порядок люблю.

– Так я же вижу. Всё у вас в порядке. Вы помните, где что лежит. Я перепутаю. Так что отпустите меня, ради Бога. И провожать не надо. Отдыхайте… А вообще, – говорю, – Григорий Михайлович, звоните. Может, встретимся. Я вас научу чего-то делать по-быстрому.

И ушла – красивая, гордая, но добрая.

Вот некоторые делают из меня одну.

А я и есть одна, но такая разная!..

Он стоял высокий, цветущий, весь в женщинах. Потом осыпался.

Одна иссохшая, сморщенная долго держалась на нем, но и ее сдуло…

Один…

И это всего лишь осень.

А впереди настоящие холода.

Но характер!

– Мы с вами год вместе провели. Вы помните? А прошлая зима, какой был дикий мороз – вы помните?

– Зиму помню, – скрипнул он, – вас не помню.

– Извините, – прошелестело внизу… – Я не думала, что за один сезон такие перемены…

– Что-что?

– Извините.

Я люблю тех, кому становится неловко.

Кто теряется и краснеет.

Кто лепечет от растерянности или молчит.

Не находит слов в ответ на очень четкое, конкретное обвинение в чем угодно.

Живые теплые люди.

Не лжецы, которые обладают хладнокровием, не бизнесмены, чередующие жестокость с неискренним весельем. Не женщины, потерявшие способность смущаться.

Так называемые девушки без комплексов.

Мы их видим на эмалированных экранах.

Звонкие, четкие, как будильники.