В этом отношении точка зрения Эйнштейна была в русле новой важной тенденции: в согласии с собственным решением или в силу внешних обстоятельств менялась форма самоидентификации европейских евреев. “Еще в прошлом поколении немецкие евреи не ощущали себя частью еврейского народа, – сказал он журналисту в день отъезда из Америки. – Они просто считали себя членами некоей религиозной общины”. Антисемитизм изменил это, но, думал Эйнштейн, нет худа без добра. “Для меня всегда было неприемлемо свойственное многим людям моего круга стремление приспособиться, подладиться и ассимилироваться”, – сказал он60.

Поездка в Америку прочно закрепила за Эйнштейном роль, которую он сам хотел играть: он – гражданин мира, интернационалист, а не немец. Было еще две поездки к врагам Германии в мировой войне, закрепившие этот образ. Во время визита в Англию Эйнштейн выступил в Королевском научном обществе и возложил цветы на могилу Исаака Ньютона в Вестминстерском аббатстве.

Во Франции он очаровал публику, прочитав лекцию по-французски и посетив скорбные места знаменитых сражений.

Тогда же ему удалось восстановить отношения с семьей. Отпуск летом 1921 года он провел на Балтийском море со своими двумя мальчиками. Младшего сына, Эдуарда, ему удалось заинтересовать математикой, а старшего, Ганса Альберта, Эйнштейн затем взял с собой во Флоренцию. Они так хорошо провели время, что в дальнейшем это помогло восстановить отношения и с Марич. “Я благодарен, что ты вырастила их настроенными ко мне дружелюбно, – написал он ей. – На поверку оказалось, что свою работу ты выполнила образцово”. И самое удивительное, на обратном пути из Италии он заехал в Цюрих, где не только связался с Марич, но даже намеревался остановиться у нее в “небольшой комнатке наверху”, как он называл ее. Как в старые времена, они встречались с семьей Гурвиц и устраивали музыкальные вечера61.

Но вскоре из-за стремительного падения курса немецкой марки настроение перестало быть таким радужным. Эйнштейну все труднее было поддерживать семью, расходы которой исчислялись в швейцарской валюте. До войны марка стоила 24 цента, но к началу 1920 года она упала до 2 центов. В то время за марку можно было купить батон хлеба. Но потом произошел обвал валюты. К началу 1923 года буханка хлеба стоила 700 марок, а к концу того же года 1 миллиард марок. Да, 1 миллиард. В конце 1923 года появилась новая денежная единица – рентная марка, которая обеспечивалась государственной собственностью; 1 триллион старых марок равнялся 1 новой рентной марке.

Люди в Германии все чаще стали искать козлов отпущения. Они кляли интернационалистов и пацифистов, настаивавших во время войны на капитуляции. Они винили французов и англичан за то, что навязанные им условия мирного договора были столь тяжелы. И неудивительно, что ответственность они сваливали на евреев. 1920-е годы были не лучшим временем, а Германия была не лучшим местом, где можно было быть интернационалистом, пацифистом или еврейским интеллигентом.

Вехой, отметившей переход немецкого антисемитизма от дурно пахнущего, но не проявляемого явно настроения к представляющей общественную опасность тенденции, стало убийство Вальтера Ратенау. Выходец из богатой берлинской еврейской семьи (его отец был основателем AGE – Всеобщей электрической компании, той самой фирмы, превратившейся затем в гигантскую корпорацию, с которой пытался конкурировать отец Эйнштейна), он сначала был высокопоставленным чиновником министерства обороны, затем – министром реконструкции и, наконец, министром иностранных дел.

Эйнштейн, прочитавший в 1917 году книгу Ратенау о политической деятельности, сказал ему во время ужина, на котором они встретились: “С удивлением и радостью я увидел, насколько полно пересекаются наши взгляды на жизнь”. Ратенау вернул комплемент. Оказалось, что он прочел популярную книжку Эйнштейна о теории относительности. “Не скажу, что это далось мне легко, но, несомненно, относительно легко, – пошутил он, а затем засыпал Эйнштейна вполне разумными вопросами. – Откуда гироскоп знает, что он вращается? Как он выделяет в пространстве то направление, вдоль которого отклоняться не хочет?”62

Хотя они стали близкими друзьями, в одном вопросе их взгляды не совпадали. Ратенау был противником сионизма и ошибочно считал, что такие евреи, как он, ассимилировавшись и став добропорядочными немцами, могут способствовать уменьшению антисемитских настроений.

В надежде, что отношение Ратенау к сионизму станет более теплым, Эйнштейн познакомил его с Вейцманом и Блюменфельдом. Они встречались и беседовали как дома у Эйнштейна, так и в величественном особняке Ратенау в берлинском пригороде Грюнвальд. Но Ратенау оставался непоколебим63. Он считал, что самая лучшая линия поведения для евреев – играть видную роль в обществе и становиться частью властных немецких структур.

Блюменфельд спорил с ним, убеждая, что неправильно полагать, будто еврей может заниматься внешней политикой другого народа, но Ратенау продолжал настаивать, что он немец. Эта точка зрения “очень типична для ассимилировавшихся немецких евреев”, сказал Вейцман, презиравший немецких евреев, стремившихся ассимилироваться, и особенно тех подхалимов, которых он объявлял Kajserjuden, государственными евреями. “Похоже, они и не подозревают, что сидят на вулкане”64.