Ему удалось создать образ взъерошенного гения, столь же знаменитый, как образ маленького бродяги Чаплина. Он был доброжелателен, но равнодушен, блестящ, но отстранен. Он где-то растерянно парил, несколько иронично воспринимая окружающее. Он всегда честно признавал ошибки, иногда, но не всегда был таким же наивным, каким казался, со страстью заботился о человечестве и иногда о людях. Его взгляд был устремлен на космическую истину и глобальные проблемы, поэтому казался отстраненным от сиюминутных дел. Он был похож на человека, роль которого играл. И, осознавая, насколько эта роль важна, он с радостью целиком отдавался ей.

К тому времени он охотно соглашался и с ролью, которую играла Эльза. Это была роль жены, которая могла быть одновременно и слепо любящей, и требовательной, роль защитницы, которая иногда и сама проявляла социальные амбиции. После того как они серьезно подлатали свою жизнь, им становилось все комфортнее вместе. “Я руковожу им, – с гордостью говорила Эльза, – но никогда не даю ему почувствовать, что руковожу им я”10.

На самом деле он это знал и считал вполне забавным. Например, он сдался и уступил Эльзе, ворчавшей, что он курит слишком много. В День благодарения он заключил с ней пари, что до Нового года не притронется к трубке. Когда Эльза похвастала этим на званом обеде, Эйнштейн пожаловался: “Видите, я уже раб не своей трубки, а этой женщины”. Эйнштейн сдержал слово, но на Новый год поднялся на рассвете и все время, когда не ел или не спал, не выпускал трубку изо рта. Через несколько дней Эльза сказала соседям, что сделка не состоялась и договор расторгнут11.

Наибольшие разногласия возникали у Эйнштейна с Флекснером, желавшим оградить его от излишней шумихи. Как всегда, в том, что касалось публичности, Эйнштейн был менее разборчив, чем его друзья, начальники и охранители, сами определившие себя на эту должность. При свете рампы его глаза блестели, но, что более важно, он был готов и даже рвался переступить через неодобрение окружающих, если мог использовать свою известность, чтобы собрать деньги или вызвать сочувствие к европейским евреям, положение которых все ухудшалось.

Такая политическая активность приводила Флекснера, консервативного ассимилированного американского еврея, в еще большее замешательство, чем просто склонность Эйнштейна к публичности. Он считал, что это может провоцировать антисемитизм, особенно в Принстоне: институт заманивал к себе еврейских ученых, а окружение относилось к ним, мягко говоря, настороженно12.

Особенно Флекснера расстроил один случай. Эйнштейн вполне охотно согласился принять у себя дома группу мальчиков из школы в Ньюарке, назвавших свой научный клуб его именем. Эльза испекла печенье и, когда разговор зашел о еврейских политических лидерах, заметила: “Я не думаю, что в этой стране вообще есть антисемитизм”. Эйнштейн согласился. Это так бы и осталось приятным визитом, если бы сопровождавший ребят руководитель клуба не написал цветистый отчет, заострив внимание на мыслях Эйнштейна о положении евреев. Снабженный крупным заголовком, он появился на первой странице ньюаркского еженедельника Sunday Ledger13.

Флекснер был в ярости. “Я просто хочу защитить его”, – написал он в резком письме Эльзе. Он отправил ей статью, напечатанную в Ньюарке, прикрепив к ней раздраженную записку: “Это именно то, что, как мне кажется, абсолютно недостойно профессора Эйнштейна, – ворчал он. – Это нанесет ему урон в глазах коллег, которые решат, что он сам стремится к подобного рода публичности, и я не вижу, как их можно убедить, что это не так”14.

Затем Флекснер попросил Эльзу уговорить мужа отказаться от участия в музыкальном вечере на Манхэттене, где должен был происходить собор деньги для помощи еврейским беженцам. Приглашение на вечер Эйнштейн уже принял, а Эльза, как и муж, совсем не питала антипатии ни к публичным выступлениям, ни к благотворительным мероприятиям в помощь евреям. Она была возмущена, сочтя, что Флекснер пытается слишком уж их контролировать, и ответила твердым отказом.

Это побудило Флекснера написать удивительно откровенное письмо, предупредив, что он обсуждал его с президентом Принстонского университета. Соглашаясь с мнением некоторых европейских друзей Эйнштейна, в число которых входил и Борн, Флекснер предупреждал Эльзу, что слишком большая публичность евреев льет воду на мельницу антисемитов:

В тот же день Флекснер написал непосредственно Эйнштейну, обосновывая необходимость таким евреям, как они сами, держаться неприметно, поскольку склонность к публичности может привести к росту антисемитизма. “Я почувствовал это сразу после того, как Гитлер стал проводить политику, направленную против евреев, и стал действовать соответственно, – писал он. – Были явные признаки того, что, если не действовать с величайшей осторожностью, еврейские студенты и профессора могут пострадать и в американских университетах”16.

Эйнштейн, естественно, не отменил своего участия в благотворительном концерте на Манхэттене. За присутствие на нем 264 гостя заплатили по 25 долларов. Гвоздем программы были концерт Баха для двух скрипок и квартет Моцарта. На концерт была даже допущена пресса. “Он был так поглощен музыкой, – сообщил журнал Time, – что с отсутствующим видом продолжал водить смычком по струнам, когда представление уже закончилось”17.

Пытаясь предотвратить подобные происшествия, Флекснер начал просматривать письма Эйнштейна и самовольно отклонял приходившие на его имя приглашения. Так была подготовлена арена для решающей схватки. Она состоялась, когда нью-йоркский раввин Стивен Вайс решил, что было бы хорошо, если бы Эйнштейн получил приглашение посетить президента Франклина Рузвельта. Вайс надеялся, что таким образом можно будет привлечь внимание президента к положению евреев в Германии. “Ф. Д. Р. и пальцем не пошевелил, чтобы поддержать немецких евреев, а и малого было бы достаточно”, – написал Вайс своему другу18.