Конец нетрудно было предсказать. Новый сценарий удовлетворял ученых больше, а иммунитета к соблазну быть прославленными на большом экране у них не было. Сциллард послал Эйнштейну телеграмму, где говорилось: “Получил новый сценарий от MGM и сообщил им, что у меня нет возражений против использования моего имени”. Эйнштейн сдался. На обороте телеграммы он написал по-английски: “Согласен с использованием моего имени на основе нового сценария”. Он потребовал только изменить сцену, изображающую визит Сцилларда к нему на Лонг-Айленд в 1939 году. В сценарии говорилось, что до этого он не встречался с Рузвельтом, а это было не так15.

Фильм, называвшийся “Начало или конец”, вышел в феврале 1947 года. Рецензии были положительными. “Серьезный, талантливый рассказ о создании и развертывании атомного оружия, – написал в The New York Times Босли Краузер. – Фильм абсолютно свободен от пропаганды”. Эйнштейна играл характерный актер по имени Людвиг Штоссель. В фильме “Касабланка” он сыграл небольшую роль немецкого еврея, пытающегося попасть в Америку. Впоследствии Штоссель какое-то время был популярен. Он участвовал в рекламе вина компании Swiss Colony и произносил ключевую фразу: “Это я, старичок-винодел”16.

В конце 1940-х годов благодаря деятельности Эйнштейна, связанной с контролем над атомным оружием и его поддержкой мирового правительства, за ним закрепилась слава наивного, чудаковатого человека. Может, он и был несколько не от мира сего, по крайней мере с виду, но правильно ли было объявлять его наивным?

Так думали многие сотрудники администрации Трумэна, даже те, кто занимался контролем над вооружениями. Уильям Голден тому пример. Этот сотрудник Комиссии по атомной энергии, готовивший доклад госсекретарю Джорджу Маршаллу, приехал в Принстон для консультации с Эйнштейном. Вашингтону необходимо принять дополнительные меры, чтобы заручиться поддержкой Москвы в вопросе контроля над вооружением, утверждал Эйнштейн. Голдену казалось, что Эйнштейн говорит “с почти ребяческой надеждой на спасение, и, как кажется, он не продумал в деталях свой способ решения вопроса”. Он сообщил Маршаллу: “Было удивительно, хотя, наверное, удивляться не стоит, что вне своей математики в вопросах внешней политики он представляется наивным. Человек, популяризирующий идею четырех измерений, может думать только в двух из них, когда речь идет о мировом правительстве”17.

Что касается наивности Эйнштейна, ее нельзя списать на его добродушное отношение к человеческой природе. Если человек первую половину ХХ века прожил в Германии, вероятность этого очень мала. Когда знаменитый фотограф Филипп Халсман, которому Эйнштейн помог бежать из нацистской Германии, спросил у него, установится ли когда-нибудь на Земле прочный мир, Эйнштейн ответил: “Нет, до тех пор пока есть человек, будут и войны”. Именно в этот момент Халсман щелкнул затвором и запечатлел на своем знаменитом портрете печальные проницательные глаза Эйнштейна (он воспроизведен на с. 600)18.

Эйнштейн выступал за полномочный во всем мире источник власти, и основывался он не на слащавых сантиментах, а на реалистичной оценке человеческой природы. “Если идея мирового правительства утопична, – сказал он в 1948 году, – остается только один реалистичный взгляд на наше будущее – полное уничтожение человека человеком”19.

Теперь, как бывало и в тех случаях, когда Эйнштейн одерживал победы при решении научных задач, он отошел от устоявшихся положений, рассматриваемых остальными как неопровержимая истина. Национальный суверенитет и военная автономия веками были основами мирового порядка, точно так же как абсолютное время и абсолютное пространство были основами порядка космического. Отстаивать необходимость отказа от этих основ – такая радикальная идея могла прийти в голову только мыслителю-нонконформисту. И эта идея, как и многие другие идеи Эйнштейна, казавшиеся столь радикальными поначалу, будучи принятой, могла оказаться не столь уж кардинальной.

Мировой федерализм, отстаиваемый Эйнштейном, а по сути и многими другими трезвыми и авторитетными мировыми лидерами, во времена американской монополии на атомное оружие представляется не столь уж неправдоподобным. Такая идея казалась наивной, поскольку высказывалась без учета того, что для ее осуществления необходимо множество взаимных уступок. Физики не привыкли приукрашивать свои уравнения или идти на компромисс ради того, чтобы их результаты были признаны. И именно поэтому хороших политиков из них не получается.

В конце 1940-х годов, когда Эйнштейну стало ясно, что усилия по контролю над ядерным оружием не принесли результата, у него спросили, что из себя будет представлять новая война. “Я не знаю, чем будут воевать в Третьей мировой войне, – ответил он, – но могу сказать, что в Четвертой будут использовать камни”20.

Те, кто добивался контроля над атомным оружием, сталкивались с большой проблемой: как вести себя с Россией? Росло число американцев и избранных ими политических лидеров, считавших, что московские коммунисты неискренни и проводят опасную экспансионистскую политику. Не было похоже, что русские стремятся к контролю над вооружением или к созданию мирового правительства. У них был глубоко въевшийся страх за собственную безопасность, желание иметь собственную бомбу, ими управляли лидеры, которым претил любой намек на вмешательство со стороны в их внутренние дела.

Типичный для Эйнштейна нонконформизм проявился и в его отношении к русским. В отличие от многих он не изменил свое мнение о них и не начал превозносить их, когда те стали союзниками в войне. Точно также после начала холодной войны он не развернулся в другую сторону и не стал демонизировать русских. Но в конце 1940-х годов эта его позиция все больше отличалась от господствующих среди американцев настроений.

Ему не нравился авторитаризм коммунистов, но он не считал его опасностью, нависшей над американскими свободами. Более опасной он считал истерию, нагнетавшуюся по поводу предполагаемой русской угрозы. Когда Норман Казинс, издатель Saturday Review и журналист, покровитель американских интеллектуалов-интернационалистов, написал статью, призывающую к международному контролю над вооружением, Эйнштейн откликнулся хвалебным письмом, добавив разъяснение своей позиции. “В вашей мне не нравится только то, что вы не выступаете против начавшейся в нашей стране массовой истерии по поводу русской агрессии, но на самом деле подогреваете ее, – написал он. – Каждый из нас должен задать себе вопрос, какая из двух стран объективно имеет большие основания опасаться агрессивных намерений другой”21.