Через некоторое время Таннер объявил: “Вы, должно быть, ошиблись, господин профессор, здесь нет никакой ошибки”.

“Нет, есть, – сказал Эйнштейн, указывая на некоторые расхождения в данных, – иначе вот то-то и это стало бы тем-то и этим”. В этом эпизоде проявился мощный интеллект Эйнштейна: он мог посмотреть на сложное математическое уравнение, которое для других было лишь абстрактным выражением, и представить стоящую за ним физическую реальность.

Таннер был поражен. “Давайте напишем профессору Планку, – предложил он, – и расскажем ему об ошибке”.

Но Эйнштейн к тому времени стал немного более тактичным, особенно по отношению к тем, кого он вознес на пьедестал, например к Планку и Лоренцу. “Мы не будем рассказывать ему про его ошибку, – сказал он, – результат правильный, но доказательство неверно. Мы просто напишем и скажем ему, как должно быть выполнено реальное доказательство. Главное не математика, а суть”5.

Несмотря на свои эксперименты с прибором для измерения электрических зарядов, Эйнштейн был прирожденным теоретиком, а не физиком-экспериментатором. Когда на второй год его пребывания в университете в качестве профессора его попросили провести курс лабораторных работ, он пришел в ужас. Он вряд ли бы осмелился, сказал он Таннеру, “взять в руки какой-нибудь прибор, опасаясь, что тот может взорваться”. Другому выдающемуся профессору он признался: “Мои страхи относительно лабораторных занятий были вполне обоснованными”6.

В июле 1910 года, когда у Эйнштейна заканчивался первый год преподавания в Цюрихском университете, Марич родила второго сына, которого они назвали Эдуардом, а дома звали Тете. Роды и на этот раз были трудными, и она проболела несколько недель. Ее врач, решив, что она переутомилась, посоветовал Эйнштейну найти способ заработать больше денег и нанять горничную. Марич вознегодовала и выступила в его защиту: “Разве кому-то не ясно, что мой муж и так работает до изнеможения?” Вместо горничной ей в помощь из Нови-Сада приехала ее мать7.

Временами Эйнштейн казался равнодушным к своим двум сыновьям, особенно к Эдуарду, страдавшему психическим заболеванием, с возрастом усилившимся. Так было на протяжении всей его жизни, хотя, когда дети были маленькими, он заботился о них и был хорошим отцом. “Когда мать была занята по дому, отец откладывал свою работу и возился с нами по нескольку часов, подкидывая нас на коленях и рассказывая истории, – вспоминал позднее Ганс Альберт. – Я помню, как, пытаясь нас успокоить, он часто играл на скрипке”.

Одним из сильных качеств Эйнштейна (как мыслителя, если не как родителя) была способность и склонность не слышать то, что отвлекало его от работы, включая иногда собственных детей и семью. “Даже самый громкий детский плач, казалось, не отвлекал отца, – рассказывал Ганс Альберт, – он мог продолжать работать, совершенно не отвлекаясь на окружающий шум”.

Однажды его ученик Таннер пришел к нему в гости. Эйнштейн сидел в кабинете, погруженный в изучение бумаг. Правой рукой он писал, левой держал Эдуарда, а Ганс Альберт играл с игрушечными кубиками и всячески пытался привлечь его внимание. Вручив Эдуарда Таннеру и продолжив строчить свои уравнения, Эйнштейн сказал ему: “Подождите минуту, я почти закончил”. Таннер позже рассказал: “Так я получил представление о его потрясающей способности концентрироваться”8.

К тому времени, когда в марте 1910 года Эйнштейн получил предложение более престижной работы – место ординарного профессора в Немецком университете Праги, он пробыл в Цюрихе меньше полугода. И в смысле ранга университета, и в смысле положения в академической иерархами это было повышением, однако переезд из знакомого и дружелюбного Цюриха в чужую Прагу для его семьи мог оказаться пагубным. Но профессиональные соображения Эйнштейна перевесили личные.

И снова наступил трудный период в семейной жизни. “Плохое настроение, которое ты заметила во мне, никак не связано с тобой, – писал он матери, жившей тогда в Берлине, – если зацикливаться на вещах, которые вводят нас в депрессию или раздражают, так их не преодолеть. Надо просто оставить их в покое”.

Его научная работа, напротив, доставляла ему огромное удовольствие, и он радовался открывавшимся перед ним новым возможностям: “Скорее всего, я буду приглашен на должность ординарного профессора в большой университет со значительно более высокой зарплатой, чем нынешняя”9.

Когда в Цюрихе распространилась весть о возможном уходе Эйнштейна, пятнадцать его учеников во главе с Гансом Таннером подписали петицию, призывающую руководство “сделать все возможное, чтобы сохранить такого выдающегося исследователя и преподавателя в нашем университете”. Они подчеркнули, насколько важно, что в университете есть профессор – специалист во “вновь созданной дисциплине” – теоретической физике, и всячески превозносили его достоинства: “Профессор Эйнштейн имеет удивительный талант представления наиболее сложных проблем теоретической физики в таком ясном и понятном виде, что для нас большая радость следить за его рассуждениям на лекциях. Кроме того, он легко находит общий язык с аудиторией”10.

Власти Цюриха так хотели удержать его, что подняли его жалованье с прежних 4500 франков, равных его зарплате патентного эксперта, до 5500. Поэтому у тех людей, которые пытались заманить его в Прагу, возникли большие проблемы.

Факультет Пражского университета одобрил Эйнштейна в качестве первого номера в списке претендентов и направил свою рекомендацию на утверждение в Министерство образования в Вене. (Прага тогда входила в состав Австро-Венгерской империи, и такое назначение должно было получить одобрение императора Франца-Иосифа и его министров.) Рекомендация сопровождалась максимально хвалебным письмом от наивысшего авторитета в физике – Макса Планка. В нем Планк отмечал, что теория относительности Эйнштейна “по дерзости превосходит все, что было сделано до сих пор путем умозрительных построений и с применением теории познания, и это можно сравнить разве что с тем, что сделал Коперник”. В комментарии, который мог бы позднее показаться пророческим, Планк добавил: “Неевклидова геометрия по сравнению с этим – детская игрушка”11.