Другим доводом в пользу надежды на неприкосновенность со стороны якобы сдавшей позиции церкви явился щедрый дар от герцога: Козимо отписал своему придворному философу виллу «Бонавентура» в предместьях Флоренции. Говорили, что герцогиня-вдова скрепя сердце одобрила решение сына, с горестной патетикой меж тем процитировав своего великого предка, Козимо-старшего:

— «Сказано, что мы обязаны прощать своих врагов, но нигде не сказано, что мы обязаны прощать своих бывших друзей».

Фраза в ее устах прозвучала двусмысленно, однако же герцог не придал тому значения в силу своей молодости и оптимистичного максимализма: он расценил это как шаг матери к примирению и с воодушевлением начал подготовку к празднику в честь вступления в свои права нового владельца прекрасной «Бонавентуры».

Получив приглашение от бывшего ученика мужа, Беатриче Мариано даже немного растерялась, поскольку поняла, какого уровня гости прибудут на виллу к синьору Галилею помимо нее, а вращаться в таких кругах она совсем уж отвыкла. В срочном порядке костюм одного из покойных сыновей Беатриче был извлечен из старого комода, удивительным образом обойденный аппетитами прожорливой моли, и теперь подгонялся под фигуру воспитанника. Дженнаро проявил неожиданную стеснительность: он наотрез отказался полностью раздеваться перед портным, хотя опекунша специально ради него пригласила именно мужчину-закройщика вместо своей постоянной швеи. Вдова растерялась было, но потом вспомнила, что подростки в этом возрасте становятся чрезвычайно чувствительны и непредсказуемы в поступках, и велела портному делать обмеры поверх сорочки мальчугана, а сама удалилась, чтобы не смущать приемного сына еще больше, села в своей комнате за пяльцы у окна и предалась воспоминаниям. Приближенный к самому герцогу, Галилео не стал высокомерен и не забыл друзей из прошлого, а значит, покойный Лаззаро в нем не ошибался, когда говорил, что это один из самых лучших его студентов не только по уму, но и по сердцу.

Мечтательная улыбка тронула съеженные от многочисленных горестных переживаний губы доньи Мариано. Она подняла глаза и, поглядев за окно, увидела подъезжавшего к дому всадника. С возрастом ее зрение стало хорошо различать вещи вдалеке, однако нежданного гостя Беатриче все равно не узнала, покуда он не очутился прямо перед входом и не спешился. Ах, да это же синьор Шеффре, просто одет он нынче по-другому, для верховой езды. Хозяйка кивнула в ответ на его поклон и знаком пригласила войти. Направляясь к ступенькам, кантор снова надел свой берет.

— Откуда вы, маэстро Шеффре? — спросила она, разглядывая учителя. — Или, напротив — куда?

В ботфортах, кожаных перчатках с широкими раструбами, дорожном коричневом плаще, бархатном берете с коротким плюмажем и с пристегнутой к поясному ремню шпагой выглядел он несколько по-военному, иными словами — непривычно для скромного учителя музыки.

— Откуда. Возвращаясь из Ареццо, оказался в вашей стороне и решил заглянуть. У меня к вам разговор, синьора Мариано, но постараюсь не отнять у вас слишком много времени.

Шеффре с улыбкой поклонился еще раз, снял перчатки и поцеловал ее протянутую руку. Беатриче показала ему присесть в кресло у камина и устроилась напротив, у своих пялец.

— На прошлой неделе Дженнаро снова пропустил четыре дня наших занятий…

Она кивнула:

— Да, да, я знаю. Мальчику нездоровилось, и я оставила его дома.

Учитель внимательно посмотрел на нее.

— Видите ли, в чем дело, донья Беатриче… — он слегка прикусил губу, подбирая слова, но все равно сказал прямо: — Возможно, вы не обратили внимания, но за последние полгода это происходило каждый месяц. Каждый месяц — по три-четыре дня отсутствия…

Она замерла, перебирая в памяти события, и вынуждена была согласиться. Нехорошее предчувствие закопошилось в сердце.

— Он… обычно он жалуется на мигрень… — забормотала Беатриче. — Я почему-то не подумала, что здесь может быть что-то серьезное. Неужели вы думаете, что… о, господи, нет-нет…

— Синьора, синьора, простите меня ради всего святого, я не хотел вас напугать!

Шеффре вскочил и взял ее за руку, дабы успокоить.

— Может быть, мальчика стоило бы просто показать вашему доктору?

— Я ведь считала, что это у него из-за возраста.

— Вполне возможно, что это так и есть. Просто пригласите ему врача, если Дженнаро снова пожалуется на головную боль. Но я хотел бы посоветоваться с вами еще вот о чем. Вы ведь знаете о камерате Джованни Барди? Дело в том, что отец синьоры Каччини не так давно случайно услышал пение вашего воспитанника и обратился ко мне с вопросом, не согласились бы вы на более серьезное обучение Дженнаро музыке с тем, чтобы впоследствии он вошел в состав камераты?

Донья Беатриче не слишком хорошо разобрала суть его вопроса, все еще охваченная тревогой по поводу здоровья приемного сына. И это она еще не догадывалась, что Дженнаро, сбежав от портного, сейчас стоит в простенке меж дверями и, вжавшись в стену, обмирает при каждом их слове.

— Да… да. А в чем, синьор Шеффре, вы усматриваете сложности?

Он отошел к камину, нервно разминая пальцы рук:

— Их три. Первая, и основная: не сегодня-завтра, может, уже через год, у него начнется мутация голоса. Вполне вероятно, то, что получится в итоге, сделает его негодным для дальнейшей певческой деятельности. Вторая сложность происходит из первой: занятия музыкой поглотят почти все время, и на другие дисциплины у него почти не останется сил. Это было бы оправданно, существуй уверенность в дальнейшей карьере. Если же ломка голоса приведет к его певческой негодности, период обучения окажется пустой тратой времени Дженнаро. И, наконец, третья: по-моему, он проявляет интерес не столько к музыке, сколько к изящной словесности…