Но этот участок дороги отстоял от реки на добрых полколеса…

Когда я понял, что она прошла их, меня охватила дрожь.

Она делала шаг за шагом на негнущихся ногах, и боль, искажавшая ее лицо, была столь ужасной, что, казалось, еще немного, и ее кожа вспыхнет, как у Сумрачных Кровопийц, обитавших вблизи старых могил, когда на их мертвые тела попадало солнце. Но она продолжала идти, оглашая криками затихший лес. Колонна остановилась, и Тайдерен, увидев Семтру, бросился к ней. И когда он оказался рядом, она без сил упала ему в руки. Он тотчас же оторвал ее ноги от земли, надеясь, что это поможет, но было поздно. Ее обессиленная рука коснулась его лица и, кажется, что-то вывела на коже – быть может, одну из тех рун Старого Наречия, что были ведомы им двоим, а может быть, просто прикоснулась в последний свой миг в этом мире… Но когда мое замершее сердце вдруг вновь начало биться, оглушительно грохоча в ушах, все было кончено.

Семтра была мертва.

Не стану описывать тот ужасный вопль, что, казалось, грозил разорвать грудь Тайдерена там, у дороги, когда он упал на колени, прижимая к себе ее тело. Не стану говорить и о том, какой бесконечный ужас с того самого дня поселился в его взгляде, и седине, что вмиг выбелила его черные, как деготь, волосы. Все это и сейчас ранит меня сильнее тысячи острейших кинжалов. О Тайдерене и пути, уготованном ему богами после того дня, мне известно не слишком много – после войны в Кшатрии пути наши разошлись. Могу лишь утверждать наверняка, что скромный и тихий писарь превратился в обезумевшего убийцу, в одиночку отправлявшего к богам сотни дервинцев. Знаю, что его прозвали Тайдерен Кровавый, и на покрытой сотнями шрамов груди он носил ожерелье из выбитых зубов врагов. Им восхищались, его боялись и сторонились… А ему, кажется, все это было уже безразлично.

После войны я отправился домой, к своей Энейе, которая пусть и не была красоткой – а скорее напоминала грузных снеговиков, которых дети любят лепить зимой на поле старого Рунтала, – но зато была живой и здоровой и до сих пор сопит у меня под боком по ночам. А Тайдерен отправился куда-то еще, где лилась кровь. Поговаривают, что он утонул во время битвы флота адмирала Трентена с пиратами у Островов Тысячи Скелетов, забрав с собой к богам добрую сотню головорезов. Рассказывают, что его сразила стрела мятежника-элона в охваченном восстанием южном диоцезе. А кто-то и вовсе утверждает, что Тайдерен Кровавый жив и продолжает сеять смерть в разных уголках Первого Мира, а на коже тех, кто пал от его руки, вырезает некий символ. Руну Старого Наречия. В одном из трактиров на Медовой Дороге, когда снаружи гремел гром и от молний белела ночь за окном, какой-то бродяга даже божился, что сам это видел, и показал, как эта руна выглядела. Скажу вам откровенно, она очень походила на тот символ, который, как мне казалось, вывела на коже Тайдерена Семтра, прежде чем умереть. По словам послушника из храма Альтура, застигнутого непогодой в трактире и хлебавшего эль за нашим столом, эта руна читалась как «Вечность». Но он мог и ошибаться, так что ручаться не стану.

Вся эта история давно скрылась в прошлом, а время, знаете ли, – это все равно что костер, в котором память – хворост. Но хоть я и дряхлый старик, давно позабывший многое из того, что помнил, и путающий имена трех своих внуков, эту историю я буду помнить всегда. И когда кто-то в очередной таверне решит рассказать историю о писаре Тайдерене и Семтре, которая так любила его, что решила бросить вызов наложенному на ее род проклятью, я ухмыляюсь и слушаю, что еще насочиняла молва, а сам вспоминаю этих бедолаг и ту страсть, что в конце концов сожгла их дотла. И радуюсь, что боги не послали мне напасти, подобной той, что низверглась на их души.

Ведь порой лучше прожить долгую, спокойную жизнь, знаете ли. И сидя за кружкой эля в трактире, слушать легенду о Тайдерене и Семтре и их любви, которая бросила вызов богам.

Я провел рукой по жесткой маслянистой щетине. Местами она застыла иголками из-за заскорузлой грязи, смешанной с кровью. Я приложил руку между передними ногами, хотя прекрасно знал, что его сердце не бьется. И все же я почти ощутил ритмичное вздрагивание мышцы, оплетенной густой сетью голубоватых вен, прожилок и капилляров. Еще совсем недавно эта мышца толкала кровь по туше кабана, наполняя ее жизнью.

Наш король всегда любил охоту. Но в последнее время он предавался любимой забаве сутки напролет, на пару с братом королевы. Я не успевал ощипывать, опаливать и разделывать всю ту покрытую сломанными перьями и свалявшейся шерстью плоть, что недавно бегала по лесу.

Вот и сегодня он вернулся с добычей: победоносная улыбка на лице, волосы, расплавленным золотом стекающие по плечам. О, он красив, наш король! А еще силен и быстр, как то подобает особам королевской крови.

«А кто таков я?» – спросите вы. Мое имя в этой истории не столь уж важно – совсем скоро его уже никто не упомнит. Может, изредка кому и придет в голову задаться вопросом: а как звали того самого повара… или мясника? Ну, который жил в замке? И вопрошающему ответят: наверное, его звали Якоб, а может быть, Франц или Йохан – да какая кому разница… речь ведь не о нем.

На деле, все куда прозаичнее: я Ганс, один из сотен тысяч Гансов, населяющих бескрайние просторы нашего королевства. Еще мальчишкой мне посчастливилось попасть на дворцовую кухню. И если при слове «мясник» вы представляете себе коренастого, медведеподобного мужлана с распаренной жаром очага кожей, бычьей шеей и короткопалыми ручищами – то вы видите меня.

Многие скривятся при упоминании изнанки моего ремесла, но я им горжусь. В нем есть едва различимая музыка и незримая поэзия. Ты почти слышишь, как оборвалась их жизнь. И все, что тебе остается, – это превратить их кончину в искусство. Из уважения к такой же божьей твари, как ты сам. А потому, отняв руку от остывающего бока зверя, я принялся за дело.

Удар был нанесен неточно в сердце, а значит, он подыхал долго. Чтобы прервать предсмертные муки животного, им стоило еще лишь раз просунуть длинное лезвие в рану и прорезать легкие в направлении головы. Но, глядя на выколотые глаза и исполосованную шкуру – то, несомненно, забавлялся брат королевы, – я понял, что они этого не сделали.

Я принялся опаливать шкуру – теперь зверю уже все равно. Воздух кухни тут же наполнился едким смрадом, впрочем, мне привычным. Для меня он был так естествен, что заставьте меня выбраться на чистый, тронутый утренней свежестью воздух – и я бы скривился. Настолько безвкусным, плоским и пустым он бы мне показался.