Письмо помечено 22 сентября 1988 года, меньше чем за два года до смерти Довлатова. Именно в это время, словно предчувствуя, что жить ему осталось недолго, Сережа наводил порядок в своих отношениях с людьми и писал покаянные письма тем, кто был на него обижен, — без разницы, был он виноват или нет. На всякий случай.

«Кающийся грешник хотя бы на словах разделяет добро и зло. Кто страдает, тот не грешит».

Чтобы этот кающийся, страдающий, исстрадавшийся грешник не признал своей дочери? Никогда не поверю!

Если мать своей дочери искусно плетет словеса, то Валера Попов на исходе своего литературного таланта блуждает даже не в трех, а в двух соснах, и потому в упор не видит очевидного противоречия: зачем Довлатову идти в роддом за чужой дочкой, пусть и от любимой женщины и первой жены? Тем более у него уже есть дочка Катя от жены Лены, родившаяся четырьмя годами раньше, которую он не просто любил, но плотно занимался ею с младенчества — об этом свидетельствуют все вспоминальщики. За исключением разве что матери своей дочери, но она свидетель никакой, потому что не была вхожа в дом Лены и Сережи Довлатовых в Ленинграде. Именно про таких отцов Юз Алешковский говорил, что у них отрастает женская грудь. Дело не только в том, что к Довлатову можно относиться как угодно, но благородства у него не отнимешь. Ведь не отрекся же он от дочери своей таллинской сожительницы. А тем более если бы дочь ему родила страстно, до умопомрачения любимая женщина. Да на руках носил бы обеих! Если бы, правда, родительница позволила. Это, однако, уже из гипотетической области. Как и опубликованная фотка этой повзрослевшей дочери на фоне портретов ее родаков, один из которых — Довлатов: прикол, но не доказательство.

Невероятность самой этой ситуации отмечает один из упомянутых мемуаристов: «Только Довлатов мог устроить такое». В том-то и дело, что даже Довлатов не мог устроить такое и уже потому хотя бы не устраивал.

Прошу понять меня верно. Пишу это не из мужской солидарности, а уж мизогинизма и вовсе ни в одном глазу — я-то как раз женолюб, да еще какой! Токмо истины ради. Взял слишком высокую ноту? Переведем тогда в личный регистр. Ненавижу вранье больше всего на свете — даже ложь во спасение! — полагая, вослед Монтеню, самым страшным пороком.

Пусть вопрос остается открытым. Его легко было бы закрыть, потому что обозначенная пунктиром проблема отцовства — или псевдоотцовства, то есть самозванства, — в научный наш век легко решается с помощью ДНК. Без вариантов. Лично я знаком только с двумя детьми Сережи — Катей и Колей Довлатовыми. И знаю о признанной Довлатовым таллинской дщери. Точка.

Я тоже есть на той карикатуре — даже трижды. «Я кусал ему ногти» — перифраз названия моей повести «Призрак, кусающий себе локти» о человеке, похожем на Довлатова. «Вниз головой на автоответчике» пародирует сразу же два названия: «Довлатов на автоответчике», мое мемуарное эссе, которое я сейчас обогащаю, как Иран уран (прошу прощения за невольный каламбур), делаю больше и лучше, и «Довлатов вверх ногами» — наша с Леной Клепиковой первая о нем книжка.

В упомянутом фильме «Мой сосед Сережа Довлатов» интервьюер (то есть я) довольно агрессивно набрасывается на Лену Довлатову:

— Почему вы, самый близкий ему человек, с которым он прожил столько лет — двое детей, семейный быт, теснота общежития, споры, ссоры, скандалы, выяснения отношений, — почему вы, которая знала его, как никто, ничего о нем не напишете? Как вам не стыдно, Лена!

И далее ей в укор привожу примеры двух других вдов — Бабеля и Мандельштама.

На что Лена резонно мне отвечает:

— Наверно, для одной семьи одного писателя достаточно.

Хотя в частных разговорах Лена рассказывает множество смешных и грустных историй: от повязанного ею к приходу гостей бантика на Сережином пенисе до прогулки втроем с Довлатовым и Бродским по белоночному Питеру, когда Ося прыгнул через разводящийся мост за упавшим с платья Лены ремешком, а потом — тем же манером — обратно. Рисковал.

Вполне в духе Бродского: где-то я уже упоминал или еще упомяну, как он оттолкнул других претендентов (включая мужа) и, взгромоздив на руки, задыхаясь, попер пьяненькую Лену Клепикову по крутой лестнице к нам на четвертый этаж, после того как мы ее приводили в чувство на февральском снегу. Было это в один из наших дней рождения, но, убей бог, не припомню, в каком году. В 70-м? В 71-м?

Но это к слову.

А еще я уговаривал сочинить мемуар о Довлатове ненадолго пережившего Сережу нашего общего соседа и Сережиного самого близкого друга Гришу Поляка, который был у него на посылках и выполнял все его поручения — от крупных до бытовых. А главное — он был единственный в мире человек, которого дико застенчивый Сережа не стеснялся. А ведь стеснялся даже своей жены. К примеру, никогда не носил шорты и ничего в обтяжку, стыдясь своей «тонконожести», как он сам говорил, зато любил просторные одежды — это при его длинных ногах и узких бедрах! К зеркалу было не подойти, вспоминает Лена Довлатова: мог часами вертеться перед ним, прежде чем выйти на улицу. Редкая в человеческом общежитии удача — Довлатову повезло на человека, которого не надо было стесняться. Это как в стихотворении Слуцкого: «Надо, чтоб было с кем не стесняться…» Кому как подфартит, Борис Абрамович! Сережа мог обзывать Гришу тюфяком, засранцем и поцем, как-то спьяну даже заехал ему в ухо и разбил очки, и, хотя сильно близорукий Гриша без очков — не человек, именно ослепший без очков Поляк привел Сережу той ночью домой. Он никак не отреагировал на удар, и на их дружбе этот эпизод не отразился.

Фактически Гриша был членом семьи Довлатовых и сохранил ей верность после смерти Сережи. Вот я и думал, что такому человеку просто грех не поделиться воспоминаниями о самом популярном ныне в России прозаике. А он успел только дать этим воспоминаниям, которые уже никогда не напишет, название: «Заметки Фимы Друкера». Под этим именем Довлатов вывел его в повести «Иностранка». Образ иронический и доброжелательный. В жизни Сережа тоже подшучивал над ним, но беззлобно:

— Гриша книголюб, а не книгочей. Книг не читает, а только собирает и издает. Не верите, Володя? Спросите у него, чем кончается «Анна Каренина»?