Даер пристально посмотрел на нее; затем перевел взгляд на миссис Холлэнд, которая на краткий испуганный миг перехватила его взгляд и принялась изучать свои туфли. Мистер Холлэнд взирал на него с большой серьезностью, как врач, который вот-вот поставит диагноз, подумал Даер.

— Мне кажется, я не понимаю, о чем вы, — сказал он. — Танжер как Нью-Йорк? Это как?

— По духу, — нетерпеливо произнес мистер Холлэнд. — Не по виду, естественно. Вы сами из Нью-Йорка? Мне показалось, мадам де Вальверде говорила, что да. — (Даер кивнул.) — Тогда вам должно быть очевидно, насколько два эти места похожи. Жизнь целиком вращается вокруг делания денег. Практически все бесчестны. В Нью-Йорке у вас Уолл-стрит, здесь у вас Бурса. Не как биржи в других местах, а сама душа города, его raison d’^etre. [69] В Нью-Йорке у вас скользкие финансисты, тут — менялы. В Нью-Йорке у вас рэкетиры. Здесь у вас контрабандисты. И тут все национальности и никакой общественной гордости. А каждый стремится высосать кровь у соседа. На самом деле не очень натянутое сравнение, а?

— Не знаю, — сказал Даер.

Поначалу он думал, что согласен, но затем суть довода Холлэнда, похоже, от него ускользнула. Он сделал долгий глоток виски; фонограф играл «MamaInez». [70]

— Наверное, тут и впрямь много тех, кому нельзя верить, — сказал он.

— Нельзя верить! — воскликнул мистер Холлэнд. — Да это место — образец продажности!

— Но, дорогуша, — перебила его Дейзи, — Танжер — захолустье, которому выпало иметь собственное правительство. А вам чертовски хорошо известно, что все правительства живут взятками. Наплевать, какое оно — социалистическое, тоталитарное, демократическое, — они все одинаковы. Само собой, в таком маленьком месте у вас все время будет контакт с правительством. Бог судья, это неизбежно. И потому вы всегда сознаете продажность. Все просто.

Даер повернулся к ней:

— Я только что разговаривал вон там с мадам Уэрт.

Дейзи мгновение спокойно смотрела на него. Невозможно было понять, о чем она думает. Затем она рассмеялась:

— Раз я — это я, а вы — это вы, мне кажется, это можно пропустить. Скажите, миссис Холлэнд, вы читали «Тысячу и одну ночь»?

— В переводе Мардрюса, [71] — сказала миссис Холлэнд, не поднимая глаз.

— Целиком?

— Ну, не совсем. Но большую часть.

— И вы ее обожаете?

— Ну, она меня до ужаса восхищает. Но вот Дик любит ее по-настоящему. Для меня она немного в лоб, но опять же, полагаю, сама культура была без нюансов.

Даер допил и опять думал сходить туда, где продолжались танцы. Он сидел тихо, надеясь, что беседа как-то даст ему возможность изящно откланяться. Дейзи обращалась к мистеру Холлэнду:

— Вы когда-нибудь замечали, до чего совершенно нелогичен на самом деле конец каждой из тысячи и одной ночи? Мне любопытно знать.

— Нелогичен? — сказал мистер Холлэнд. — Не думаю.

— Ох, дорогой мой! Ну правда! Не говорится ли там в конце каждой ночи: «И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи»? [72]

— Да.

— А потом не говорится ли: «Потом они провели эту ночь до утра обнявшись»?

— Да.

— Не слишком ли это коротко? Особенно для арабов?

Миссис Холлэнд направила косвенный взгляд снизу вверх на Дейзи и вернулась к созерцанию своих ног.

— Мне кажется, вы неверно понимаете временную последовательность, — сказал мистер Холлэнд, выпрямляясь неожиданным конвульсивным движением, как будто готовился к дискуссии.

Даер быстро поднялся на ноги. Он решил, что мистер Холлэнд ему не нравится, — тот, представлял себе он, мирился с людьми до той степени, до которой им было интересно выслушивать, как он развивает свои теории. Кроме того, его немного разочаровывало, что Дейзи приняла его вызов с таким мягким самодовольством. «Даже глазом не моргнула», — подумал он. Никакого удовольствия не было в том, чтобы предъявлять ей обвинение. А может, она даже не сочла его замечание обвинением. Мысль пришла ему в голову, когда он достиг той части комнаты, где стоял фонограф, но он ее отверг. Ее ответ мог значить лишь то, что она признавала — ее разоблачили, а ей все равно. Она даже наглее, чем он воображал. Нипочему в особенности знание это угнетало его, возвращало в серое настроение отчаяния, которое он чувствовал в тот вечер, когда прибыл на судне, обволакивало прежним беспокойством.

Несколько пар скромно перемещались по небольшому участку пола, больше разговаривали, чем танцевали. Пока Даер стоял и смотрел, как толстый француз покачивается на ногах взад-вперед, пытаясь вести пожилую англичанку в тюрбане, которая слишком много выпила, к нему подошел Абдельмалек Бейдауи, ведя с собой девушку-португалку, тощую, как труп, и косящую на один глаз. Очевидно было, что девушка хотела потанцевать, и она приняла приглашение с готовностью. Хотя своими бедрами она прижималась к его, пока они танцевали, корпусом от талии и выше она от него отстранялась и пристально вглядывалась в него, рассказывая сплетни о людях в другой части комнаты. Говоря, она поддергивала губы так, что полностью обнажались десны. «Господи, надо отсюда выбираться», — подумал Даер. Но они продолжали, пластинка за пластинкой. При завершении самбы он сказал ей, несколько преувеличенно задыхаясь:

— Устали?

— Нет, нет! — воскликнула она. — Вы превосходный танцор.

Там и сям начали гаснуть свечи; в комнате было промозгло, и влажный ветер влетал из сада в открытую дверь. Тот миг вечера, когда все уже прибыли и никто пока не думал идти домой; можно было сказать, что вечеринка в самом разгаре, вот только сборище отдавало причудливой мертвенностью, отчего трудно было верить, что вечеринка на самом деле происходит. Позднее, оглядываясь, возможно было говорить, что она имела место, но теперь, пока она еще не завершилась, это как-то не походило на правду.