Внутри у него начала бродить масса слов, и вот они вскипели и запузырились наружу.

— Мигом Мэбел каши. Молли бати бяша. Лолли молоток на кол. Долли мелкий Пол, — прошептал он, после чего хихикнул.

Молоток был у него в правой руке, гвоздь в левой. Он склонился, покачнулся и тяжко упал на колени на циновку у распростертой двери. Та не шелохнулась. Горный ветер свистел сквозь его голову, голова его была одинокой морской раковиной, полной гротов; ее бесконечно гладкие розовые стены, тонкие, как бумага, ловили свет углей, пока он двигался по галереям.

— Мелли только дым, — сказал он довольно громко, вставляя острие гвоздя как можно глубже в ухо Тами.

Он поднял правую руку и ударил по шляпке из всех сил. Предмет неощутимо расслабился, как будто кто-то ему сказал: «Все хорошо». Даер положил молоток и ощупал шляпку гвоздя, вровень с мочкой уха. На ней было два маленьких рубца; он потер ногтем большого пальца по несовершенствам стали. Гвоздь засел крепко, как будто его вогнали в кокос.

— Много Мэбел дюн.

Дети будут шуметь, когда вернутся с переменки. Огонь грохотал, та же упорная музыка, которой никак не заглушить, те же шутихи, что не спешили взрываться. И пол рухнул на него сверху. Его рука под ним согнулась, он ее чувствовал, он хотел шевельнуться. «Я должен помнить, что я жив», — сказал он себе; это было ясно, как огромная скала, что высилась из воды вокруг нее. «Я должен помнить, что жив».

Он не знал, лежал ли он спокойно, или руки и ноги его болезненно тряслись от усилий заставить себя поверить, что он там и хочет шевельнуть рукой. Он знал, что кожа его нежнее кожицы перезревшей сливы; сколь нежно бы он ее ни касался, она прорвется и измажет его липкостью, что под ней. Кто-то захлопнул ящик бюро, в котором он лежал, и ушел, забыл его. Великая истома. Великая медлительность. У ночи были отделы, наполненные покоем, и были места во времени, которые следовало посетить, лица, которые забыть, слова, которые понять, тишины, которые изучить.

Огонь погас; в комнату вошла нечеловеческая ночь. Он снова хотел воды. «Я вернулся», — подумал он; его рот, глотка, желудок ныли от сухости. «Тами остался позади. Один я выжил. Так я и хотел». Этот теплый, душный, опасный рассадник мыслей уничтожен. «Слава богу, что он не вернулся со мной, — сказал он себе. — Я никогда не хотел, чтобы он знал, что я жив». Он снова ускользнул прочь; вода была слишком далека.

Маниакальный свет упал в комнату и прыгал повсюду. Он сел и нахмурился. Ухо в голове рядом с ним. Маленький стальной диск с неправильными бороздками в нем. Он знал, что тот там будет. Он вздохнул, прополз на четвереньках вокруг концов подтянутых ног, прибыл в холодное ослепительное патио и погрузил лицо в ведро. Он был не реален, но знал, что жив. Подняв голову, он дал ей упасть назад до самой стены и остался так надолго, а утренний свет гор жестоко давил ему на веки.

Позднее он поднялся, зашел в комнату, втащил Тами за ноги через патио в кухню и захлопнул дверь. Пересиленный слабостью, лег на циновку и, по-прежнему дрожа, рухнул в бездонный сон. День наступал, а ветер усиливался, голубое небо побелело, затем посерело. Дверь стучала непрестанно, но он ничего не слышал.

Грохот в дверь раздавался уже долго, Даер, осознавая его, принялся выкарабкиваться по скользким стенкам раковины сна, в которой себя обнаружил, в неистовой попытке сбежать в сознание. Когда наконец он открыл глаза и вернулся в комнату, странная истома оставалась, словно огромная мягкая подушка под ним; ему не хотелось шевелиться. Все равно кулак настойчиво бил в дверь, то и дело останавливаясь, поэтому, когда принимался снова, стук был громче после тишины, настававшей в промежутке.

Под ним были подушки и над ним были подушки; он не мог шевельнуться. Но выкрикнул:

— Кто там? — несколько раз, каждый — умудряясь вложить в свой непокорный голос немного больше силы.

Стук прекратился. Вскоре он ощутил слабое любопытство — узнать, кто же там. Он сел, затем встал и прошел к двери, снова сказал, прижав рот близко к дереву:

— Кто это?

Снаружи доносилось лишь нерегулярное капанье воды со свесов на голую землю. «Значит, опять дождь шел», — подумал он, одновременно пугаясь: он поднес руку к лицу и обнаружил на нем трехдневную щетину.

Он отпер дверь, открыл ее и выглянул наружу. День стоял темный, и, как он и ожидал, в поле зрения никого не было. Да и теперь ему было всего лишь смутно любопытно знать, кто стучал. То не было безразличие; он знал, что это касается его непосредственно, — знал, что его должно жизненно волновать, кто стоял за дверью мгновение назад. Но теперь в нем осталось недостаточно его, чтобы как-то переживать о чем-то; все истратилось прошлой ночью. Сегодня он был, как старая потертая кинопленка, сорвавшаяся с катушки, — тусклый, дерганый, мерцающий, исцарапанный и с сюжетом, который он не мог ухватить. Трудно было обращать на это внимание.

Когда он повернулся, чтобы зайти обратно, потому что ему снова хотелось спать, его окликнул голос:

— Hola! — со стороны ручья.

И хотя трудно было сосредоточиться (долина была мрачной серой неразберихой), он увидел человека, который секунду назад стоял неподвижно, глядя на дом, а теперь пошел к нему. Даер не шевельнулся; он наблюдал; на макушке он то и дело ощущал холодные капли, падавшие по одиночке, не спеша с неба.

Человек был бербером в сельской одежде. Приближаясь к дому, он пошел медленнее и стал оглядываться на дорожку. Вскоре остановился совсем и встал, очевидно дожидаясь кого-то за ним. Между скал немного погодя возникли две фигуры и перебрались через ручей, по изгибу тропы. Даер, оставаясь в дверях и глядя на это нежданное появление, чувствуя, что оно наверняка означает что-то крайне важное для него, не сумел собрать в себе достаточно сил, чтобы сделать вывод; он наблюдал. Когда две фигуры достигли того места, где стояла одна, они остановились и посовещались с ним; он помахал рукой в сторону дома, после чего сел, а они двинулись по тропе дальше. Но теперь Даер начал смотреть пристально, потому что на одной фигуре был мундир с джодпурами и сапогами, а на другой, которой, похоже, требовалась помощь при восхождении, был плащ и ярко-пурпурный тюрбан. Когда двое прошли примерно половину пути от сидевшего бербера до дома, он потрясенно осознал, что второй фигурой была женщина в брюках. И мгновение спустя рот его слегка приоткрылся, потому что он узнал Дейзи. Себе под нос он сказал: