Ночью над крышей мироздания полным-полно падающих звезд, скользящих по наклонной метеоров, взмывающих в космос гонорейных ракет, туманных серебряных сгустков и сифилисных фейерверков. На этот раз стена точно обрушилась, крышу снесло, и в комнату ворвалась улица со всеми ее продавцами сладких губных помад и продавщицами вафельных тортов и мороженого, улица с яркими витринами-окнами гудящих автобусов и щелкающих троллейбусов. В небе февральском мириадами лепестков вспыхнул, расцвел и потух-повял хризантемный салют, осыпаясь продолговатыми чешуйками.

Траурница толкает Али в грудь, он опрокидывается спиной на кровать и в следующую секунду видит над собой нависшие хищные глаза девушки. Огонь в ее глазах гипнотизировал и сжигал без остатка.

Во мгновение ока, распахнув крылья своего пончо и закрыв глаза, на Али усаживается великолепная бабочка-траурница. Ведь за неимением цветов бабочки садятся на сладких мальчиков, с губ которых еще не испарился вкус янтарно-зеленого и малинового мармелада.

И вот уже под «траурный марш» начинается странный танец. Али старается быть до предела нежным. Он боится спугнуть или грубым движением порвать крылья бабочки, боится даже коснуться своими пальцами ее губ и снять с них едва видимую пыльцу слов, без которой ей уже не подняться в воздух.

А порхающая в сантиметрах над ним бабочка-траурница раскачивается из стороны в сторону, извиваясь и стараясь удержать равновесие на стебле Али, время от времени поднося руки к вискам, словно поправляя прическу. Края балахона взлетают, заслоняя шатром своих крыльев весь свет и все на свете. И в этот момент на мозг Али капают-осыпаются черные чешуйки.

Чувствуя, что он на пределе и уже не может сдерживать порывы своей страсти, желание обладать этой красавицей, Али рванул что есть силы навстречу бабочке, словно пронзая ее насквозь острой иглой.

С лоснящегося стебля его закапал прижигающий разверзшуюся мясистую рану сок, а бабочка, забившись в судорогах, словно в припадке сладкой боли, без сил замертво рухнула Али на грудь…

Город чудиков, город – мертвая зона, где рано или поздно неизбежны большие взрывы, выплески пузырей и энергетических сгустков. Погрев руки о горячий кофе через пластиковые стенки стакана, попускав пузыри дыма от сигареты к мутному солнцу, что само выглядело, как пузырь через запотевшие окно, я выхожу на улицу и иду куда глаза глядят.

А здесь глаза глядят на четыре стороны света, каждый раз под прямым углом, каждый раз перпендикулярно телу. Потому что здесь, на Васильевском, пространство расчерчено по линейкам-линиям. Запад – север – юг – восток. Идеальный европейский город, кажется, я уже говорил…

Я шел, пока не устал и не присел на лавочку. Мимо меня, толкая старую детскую коляску, проследовал пьяный, обросший, средних лет мужичок. Во всем его обреченном виде, в грязной куртке, в заправленных в говнодавы грязных штанах, и в шатающейся походке была какая-то безысходность. Допотопная коляска, отметил я про себя, глядя на мужика, который словно вылез из канализационного люка, искупавшись в грязи. На Васильевских линиях только потому не прорыли каналов, что боялись потопа. А человек вот все равно утонул, но даже утонувший в алкоголе, он пытается спасти жизнь маленького ребенка.

Само то, что он вез малыша в этой допотопной коляске, сам еле держась на ногах, как только что сошедший на берег матрос, – тронуло меня до глубины души. Он как Ной, подумал я, и сердце мое тут же заныло от сострадания.

Я пошел за мужчиной, который уже перешел дорогу и направился к метро. Нагнал я его, когда он толкал коляску через сугроб у обочины. Неужели он, отец, повезет малышку на метро, потому что у него нет денег? Я уже собирался предложить ему пару сотен на такси.

Резкий треск раздался в тот момент, когда я как раз заглядывал ему через плечо. Промерзшая на морозе пластмассовая ручка хрустнула, как ветка, под нервным нажимом этого тщедушного, еле волочившего ноги мужичка. Благо в коляске не было ребенка. Лишь детские вещи и куклы, которые, наверное, кто-то выкинул на помойку.

Я знаю, как ломаются пополам люди. Ломаются легко. Я знаю, как разбивается и трескается мое сердце. Мужик взял коляску под мышку и юркнул под землю.

Однажды я долго стоял у только что вселившегося магазина и смотрел на голые манекены в витрине. Пластмассовые то ли мужчины, то ли женщины с изящно оттопыренными пальцами и важными лицами уже заступили на свой пост. «Вот кто держит небо этого города, вращая его на пальцах, как тарелки с безе, – подумал я. – Вот кто настоящие атланты».

Официанты из бара напротив изящно разносили куски фирменного мяса на больших блюдах.

Официанты – те же манекены. Официанты – вешалки для еды. Поди сюда, принеси то. Какая грудинка, какой окорок! Так, забава. Я стоял и долго смотрел на них в окна кафе, как на манекены, не ощущая ничего, кроме стыда. Потому что в этом городе официанта выбирают как президента.

Я видел, я знаю, в театре рабы – лицедеи. В ресторане рабы – официанты. Но и теми, и теми управляет режиссер. «Эй, человек!» – щелкает пальцами режиссер. И официант мчится на полных парах, словно это по щелчку пальцев перемещается, скрипя и кряхтя, часть декораций. Каждый режиссер в глубине души мечтает работать в театре кукол. Каждый начальник мечтает быть режиссером в таком театре. Мы, грузчики и подсобные рабочие, тоже были куклами в руках хозяина-режиссера, двигали декорации по щелчку его пальцев. Верона, Эльсинор, Севилья, Лимасол, какую кухню предпочитаете?