— Так или иначе, та доминиканская история обеспечила нам колоссальную рекламу. Очень скоро после нее меня пригласили на телевизионное шоу Майка Уоллеса. Уоллес тогда был известен как великий прокуратор или что-то вроде того.

— Может, как великий инквизитор? — не удержался и спросил я.

— Ну да, что-то в таком духе. В том шоу была одна сплошная импровизация, ничего не расписано заранее. Я лишь знал, что Уоллес от всей души попытается устроить мне показательную порку. И он с первой же секунды круто за меня взялся. Сарказм из него так и брызгал. «Скажите, Харрисон, почему вы упорно отрицаете, что так называемая стрельба в Доминиканской республике была фальшивкой, рекламным трюком? Что, разве не так? На самом деле никто в вас не стрелял, верно?» Тогда я ему говорю: «Если вам показать пулевое ранение, вы его узнаете?» Уоллес отвечает: «Ну да, конечно». И тут я прямо перед камерой начинаю снимать с себя рубашку. Те парни в студии просто не знали, что делать: умирать на месте или исполнять органную музыку. Мне было видно, что операторы и все остальные носятся по студии как психованные. В общем, у меня на спине есть большая родинка, родимое пятно, и операторы так разволновались, что приняли его за пулевое ранение и навели на него камеру. Эта моя родинка, надо сказать, размером с пятицентовик, так что по телевизору все выглядело так, как будто меня насквозь прострелили из пушки! Вот была умора. Про концовку этого шоу никто так никогда и не услышал.

Каких только историй не происходило с этим человеком. Вся его жизнь всегда была полна драматизма. Это было все равно что жить в самом центре урагана. В конце концов подобное существование его доконало, и Харрисон говорит:

— Меня вымотала сама жизнь, а вовсе не иски по делам о клевете. Некоторые люди, про которых мы писали, поначалу вроде как были чертовски возмущены, но я дьявольски точно знал, что это всего лишь прекрасное представление. Чего им на самом деле хотелось, так это еще одной статьи про себя в «Конфидентале». Еще бы — для них это была колоссальная реклама. Но опять выпускать такой журнал, как «Конфиденталь», уже не получится. И знаете почему? Потому что все кинозвезды уже начали писать целые книги про самих себя! Вы только взгляните на ту ерундистику, которую накропал Флинн. Или За-За Габор. И остальная компания. Ведь они все-все рассказывают! Никакой журнал не сможет с этим соперничать. Вот что на самом деле положило конец «Конфиденталю».

Так что Харрисон ушел в отставку с мыльными пузырями своих исков по делам о клевете и приличной горкой денег, после чего стал вести оседлую, малоподвижную жизнь инвестора на фондовой бирже.

— На фондовую биржу я попал совершенно случайно, — говорит он. — Какой-то парень сообщил мне об одной славной компании для инвестиций под названием «Фейрчайлд Камера», и я купил тысячу акций. В первый же месяц я заработал четверть миллиона долларов! Тогда я сказал себе: «Где, черт побери, был этот бизнес всю мою жизнь?»

Впрочем, сенсационная удача Харрисона на фондовой бирже примерно один месяц и продлилась.

— Тогда я стал издавать одноразки, но в них отсутствовала всякая целостность. А затем мне в голову пришла идея издавать «Инсайд ньюс».

И тут он, позабыв обо мне, вновь смотрит на дверь ресторана. Там стоит Уолтер Уинчелл. На нем шляпа с короткими полями (такие головные уборы обычно носили репортеры из отделов криминальной хроники году эдак в 1924-м) и пальто с поднятым воротником. Помещение он осматривает с таким же видом, с каким Дикий Билл Хикок обозревал салун «Крейзи Легс». Одарив Уинчелла лучезарной улыбкой, Харрисон энергично машет ему рукой.

— А вот и Уолтер! — говорит он.

Уинчелл делает резкий взмах левой рукой, губы его натягиваются как тетива, и он спешно ретируется в противоположный конец ресторана.

Спустя какое-то время, когда подходит официант, Харрисон у него спрашивает:

— А с кем там Уолтер?

— Со своей внучкой, — отвечает официант.

Вскоре мы с Харрисоном встаем, собираясь уходить, и у самой двери Харрисон интересуется у метрдотеля:

— А где Уолтер?

— Он только что ушел, — отвечает тот.

— Он сегодня обедал со своей внучкой, — говорит Харрисон.

— А, так вот, значит, с кем он был, — отзывается метрдотель.

— Угу, — кивает Харрисон. — Это была его внучка. Я не хотел им мешать.

В такси, пока мы едем обратно к отелю «Мэдисон», Харрисон говорит:

— Знаете, у нас в «Инсайд ньюс» прошла чертовски любопытная статья про одну женщину, которая разводится со своим мужем, потому что по вечерам он только и делает, что сидит перед телевизором и смотрит шоу Джонни Карсона. А после шоу этот мужик просто падает в постель и засыпает, вообще никогда ее не трахая. Очень любопытная статья, предельно безобидная.

Тут Харрисон выдерживает небольшую паузу.

— В общем, у меня есть идея. Я намерен взять эту статью и показать ее Джонни Карсону. Думаю, его это зацепит. Пожалуй, мы вместе сумеем что-нибудь такое придумать. Знаете, ведь во время своего шоу он ходит по залу, где сидит публика, и однажды вечером среди этой публики может оказаться Реджи, а с собой у нее будет тот самый номер «Инсайд ньюс». Когда Карсон будет проходить мимо, она может встать и сказать: «Знаете, мистер Карсон, судя по вот этой газете, „Инсайд ньюс“, ваше шоу разрушает счастливые браки». Или еще что-нибудь в таком духе. А затем она поднимет номер «Инсайд ньюс» повыше, покажет Джонни Карсону ту статью, и он сможет сделать из всего этого конфетку Думаю, он за это ухватится. А вы как думаете? По-моему, получится чертовски любопытный фокус.

Примерно с минуту все молчат, а затем Харрисон вроде как с грустью говорит:

— Знаете, я ведь «Инсайд ньюс» не ради денег издаю. Я хочу доказать… понимаете, уйма людей заявляет, что я был всего лишь калифом на час. Я просто хочу всем доказать, что мне по силам снова это проделать.

Челки гривы пышные пчелиные ульи битловские шапочки масляные личики накладные ресницы декольные глаза пушистые свитера французские торчащие лифчики болтающаяся кожа синие джинсы брюки в обтяжку джинсы в обтяжку сладкие попочки эклерные ножки эльфийские сапожки балерины «найтовские» шлепанцы — сотни, сотни их, этих пылающих бутончиков, подпрыгивающих и визжащих, носящихся по всему внутреннему пространство Академии музыкального театра под колоссальным плесневелым куполом с херувимами наверху… ну разве они не волшебны?