Он пробежал глазами текст.

— Не понимаю, зачем отправлять такого маленького? — вымолвил он недоуменно. — Не понимаю.

— Помогите, доктор. Вы — медик! Вы — совсем другой…

— Попытаюсь, конечно. Хорошо. — Он прошел к своему письменному столу. — Дам вашему сыну отсрочку. Для лечения, — пояснил. — Станете приводить его ко мне через день. Потом видно будет.

— Спасибо, доктор! Никогда не забуду вашей доброты.

— Благодарить меня незачем. — Он посмотрел на нее. — А вам нужно беречь свое сердце.

А за столом между тем продолжался задушевный разговор.

— Не пойму я тебя, ей-богу, — наседала Маргарита Филипповна, — почему у вас с Сашей нет детей? Не хотели, что ли? Или по какой-то другой причине?.. — Она осеклась, будто сообразила с опозданием, что не к месту заговорила о столь деликатных вещах.

Надя и прежде замечала в завхозе излишне простецкое обращение с людьми. Тому, кто ее не знал, могло показаться, что она просто-напросто бесцеремонна. Поступала же она так не по злому умыслу, а по душевной простоте. И, зная ее, люди прощали ей этот маленький грех.

— А куда нам было спешить. Еще молоды. — Таня ничего обидного в таком вопросе не усмотрела, разве только глаза ее сделались грустными. — Покуда поживем еще для себя, а уж потом будем обзаводиться детьми. Война еще, о детях думай, страдай…

Она перехватила тоскливый взгляд Нади и замолчала: и правда, что это она весь вечер изображает шута горохового, нехорошо так.

— Ну что ты? — Маргарита Филипповна уже и сама пожалела, что бесцеремонно коснулась больного места молодой женщины — то о муже, то о детях! Да не знала, как исправить свою ошибку. — Что ты, голубушка?

— Завралась, аж самой противно, — призналась Таня. — Чего уж шутом прикидываться.

— Ну что ты так. Полно на себя наговаривать, — пыталась загладить свою вину пожилая женщина. — Ты уж прости старую дуру. Неужто самой-то не ясно было. Эх!

— Ох, дети, дети, — вздохнула Надя. — И наша радость, и наша печаль…

— Ходила я к врачам, — стала оправдываться Таня. — А что врачи! И они ведь тоже не все могут. Общее лечение… А в общем-то говорят, что и ему, мужу, нужно бы явиться на обследование, а не только мне. Может, в нем весь секрет. Поговорила я с Сашей: так, мол, и так, советуют врачи… Насупился.

Задумались, пригорюнились женщины, словно сговорились, ничего не осталось от прежней бодрости, с которой начинали разговор.

— Что же это мы? Как на похоронах?! — встрепенулась Маргарита Филипповна. — Нет уж, родные вы мои! Хорошо начали вечерку, стало быть, продолжим. Ну-ка, еще по стакану чаю, голубушки. Вернутся ваши мужья. Заживете. Еще забудете меня, старуху, на радостях. Ну, выше головы, красавицы мои.

От настойчивого стука в ставни разговор оборвался; по тому, как колотили по дощатым створкам чем-то твердым, стало ясно, что явился недобрый гость. Женщины замерли, переглянулись.

— Ну-ка, ступай к малышу, — приказала Маргарита Филипповна Наде. — Еще напугают ребенка. Посиди возле него. Не буди.

И пошла открывать дверь.

В комнату ворвались сначала автоматчики, за ними — офицер; загремели сапогами, комната наполнилась шумом, гулом, словно ворвался взвод солдат. Офицер подошел к столу, поближе к керосиновой лампе, чтобы, возможно, его видели, поскольку был он невысокого роста, худой, с крысиным лицом. Солдаты остались у двери.

— Кузнецофа Маргарита Филиппофна? — Офицер задержал суровый взгляд на культе.

— Да, Кузнецова, — спокойно ответила она. — Маргарита Филипповна.

Офицер смерил колючими глазами Таню.

— Ты? — указал он пальцем, будто дулом пистолета.

— Семенюк… То есть Прохорова.

— Кто есть еще? — Офицер шагнул в соседнюю комнату.

— Там женщина с больным ребенком, — поспешила объяснить Маргарита Филипповна. — Малыш проходит лечение, господин офицер, — предупредила она, полагая, что этого будет вполне достаточно, чтобы разжалобить немца. — Надежда, покажи справку германского врача.

Надя держала спавшего Алексея на руках, прижимая к груди.

— Фамилия? — спросил офицер.

— Соколова.

— Соколофа? — фамилия, по всей вероятности, ни о чем не говорила ему, не значилась, по-видимому, в его списке.

Он вернулся в гостиную.

— Кузнецофа, Прохорофа, — указал офицер пальцем-пистолетом на женщин, — потораплифайт. Фи арестофан.

Утром ни один ученик не переступил порог школы, не было и учителей — весть об аресте облетела, должно быть, всех. Явилась лишь уборщица — старая, глухая женщина. Она гремела в коридоре порожним ведром и что-то бубнила себе под нос.