Через два дня явились ко мне два дворянина, царские спальники, что меня приятно поразило. Впрочем, эти чиновники люди незначительные и живут небольшим жалованьем, получаемым от царя, ливров по 200 в год [74] . После обыкновенного обряда, состоящего в том, что они, осеняя себя несметное количество раз крестным знамением, молились перед образом Богоматери, всегда находящимся в углу каждой комнаты, они приветствовали меня от царского имени и спрашивали о моем здоровье. Я ответствовал чарками водки в большом изобилии.

После чего они сказали мне, что царю угодно видеть меня, дать мне подарки, заплатить мне все издержки со времени приезда до отбытия моего, и что он посылает мне свой царский обед. Я отвечал, что донесу королю обо всех почестях, каких меня удостоят, что я и исполнил в точности.

Присланный ко мне царский обед состоял из огромного куска копченого мяса, в 40 фунтов весом, многих рыбных блюд, приготовленных на ореховом масле, половины свиной туши, непропеченных пирогов с мясом, чесноком и шафраном, и трех огромных бутылей с водкою, вином [75] и медом; по исчислению присланного можно понять, что обед был мне важен как почесть, а не как угощение.

На другой день известил меня один дворянин, что на завтра назначена мне аудиенция, но вместо аудиенции опять прислали сказать мне, что цари уехали на богомолье и я не могу видеть их до возвращения. Я отправился к Голицыну и застал у него Артемоновича. Они спрашивали, как показался мне царский обед? Я отвечал, что, к несчастию, французские повара до того испортили мой вкус, что я не могу оценить русских лакомых блюд.

Тут они выразили желание отведать французского стола, и я пригласил их на следующий день откушать у меня. Они охотно согласились, с условием, что у меня будут только знакомые им люди, выбор которых я и предоставил им. Они пригласили датского резидента и кое-кого из иностранных купцов, к которым они ходили пить, с целью сберечь свое вино.

Оба гостя мои были чрезвычайно довольны моим столом, так что послали даже некоторые из блюд к своим женам, и без дальних церемоний забрали с собой все сухие фрукты, уверяя, что в жизнь свою не случалось им так хорошо пообедать, но чтоб я не надеялся на такое угощение у них.

Через три дня потом Артемонович пригласил меня к себе и угостил довольно прилично. Накануне начался у русских пост, а потому обед наш состоял из рыбы — доставляемой в Москву в садках с Волги и с Каспийского моря. Желая почтить меня особенно, хозяин привел свою жену, которую мне представил; я приветствовал ее на французский лад, а она выпила за мое здоровье чарку водки и предложила мне последнюю, приглашая сделать то же самое. Кажется, она единственная женщина в Московии, которая не белится и не румянится, будучи и без того довольно красива собою [76] .

Князь Голицын хотел было также пировать с нами, но царь Пётр прислал за ним поутру, и мы удовольствовались тем, что только пили за его здоровье и здоровье других, и погуляли без него до полуночи. Гости были те же самые, что и у меня.

Артемонович человек молодой, но весьма умен, хорошо говорит на латыни, любит читать, слушает с удовольствием рассказы о Европе и питает особое расположение к иностранцам. Я советовал ему учиться французскому языку, уверяя его, что, будучи только двадцати двух лет от роду, он легко может выучиться и тем удовлетворить свою страсть к чтению, так как все лучшие, древние и новые писатели переведены на французский язык.

Он сын Артемона, литовского уроженца [77] , а мать его была шотландка [78] , латинскому языку выучился он у поляка, которому разрешено было ехать с его отцом в ссылку. Эта немилость постигла его при царе Феодоре, у которого Артемон был первым министром [79] . После кончины этого государя они оба были возвращены, но Артемонович испытал новое ужасное несчастие — видел, как на глазах его был зарезан его отец, вскоре по возвращении из ссылки, во время бунта Хованского [80] .

Цари возвратились с богомолья, но три дня прошло, и я ничего не слыхал от них, почему я и послал узнать у молодого Голицына: чего должно мне еще ожидать? Он отвечал, что в совете положено отсрочить мою аудиенцию до Крещения, но я волен дожидаться сей чести или ехать, ибо все готово к моему отбытию.

Такая перемена чрезвычайно удивила меня, если бы я не узнал от датского комиссара, что Нарышкины считают себя оскорбленными, почему я не посетил их, и досадуют на то, почему я угощал Голицына, который опять начинал приходить в немилость у царя; потому, по их интригам с Емельяном, царь, назло Голицыну, переменил решение, на которое склонил было его в отношении меня его любимец.

С радостью принял я разрешение уехать, тем более что все поручения, для которых я приехал в эту страну, были мною исполнены [81] , и меня мало занимала обещанная аудиенция, а еще менее того честь, которую думали мне оказать, показав мне царей. К тому же поступки этих варваров мне опротивели, и мне было крайне неприятно быть невольным свидетелем всех смятений и раздоров, имевших там место и заставивших меня сидеть взаперти в обществе одного только моего пристава.