– Моя, – твердо отвечаю, – натура без зримых черт предоплаты и гарантирования гуманного наркоза не чует вдохновения ни на честный труд, ни на преступную деятельность на ниве искусства. К примеру, раздухарившись, им доказываю, не зажимала если бы Советская власть приличный аванс народу, то и фуфловый концепт коммунизма еще сто лет не рухнул бы в помойку истории, в которой Зюганов и наш Щупов все еще роются. Так что – как хотите, я все сказал.

Менты нахмурились, но отошли в сторонку, позвонили, видимо, посовещались с крутыми врагами своего жестокого тестя и согласились немедленно двинуться в банк, а потом, на съемках, обеспечить обезболивание моего очка и прилегающих к нему немаловажных окрестностей тела.

Положили они, значит, бабки на мой счет, и я снова оказался личностью с почти что допирамидальной суммой в новенькой банковской книжке. И, конечно, успокоился так, что мы еще слегка поддали. Меня с ходу понесло мыслить концепт в ракурсах и крупных планах. Поучил, помнится, ментов, как надо колотить мою главную роль прямо в бубен, с тем что-бы бубен, он же лицо, издавал нужный звук: «хряп… хряп…», но натуральность ударов ни в коем случае не должна сочетаться с большими травмами избиваемой ими наружности киноартиста. Напоследок я им продемонстрировал такой крик от будущей своей нечеловеческой боли, что в стену, как всегда, забарабанили подонки-соседи из понаехавших отовсюду беженцев.

Ну, один день мы по-тихому выбирали натуру, то есть облюбовали «Мерс-600» одной звезды эстрады, которую, имею в виду тачку, угоню со двора, выбрали перекресток, где буду повязан, зал кабака, куда свалю от ментов, и, конечно, женский сортир, в котором они меня зверски измудохают и болезненно унизят как последнего афроамерикана.

Тут я восстал в плане подготовки к съемкам и настоял на визите в тот ресторан, где выбрал себе в женском оркестре декольте не саксофонистки, а барабанщицы – вот у кого была грудь номер пять, не менее. Но в кабацком сортире, где все должно было произойти, я опять решительно заартачился, выставил вето и сказал, что, во-первых, всегда имею в наличии права человека, во-вторых, для концепта все-таки вполне достаточно не биты, а гаишной палки, которая гораздо тоньше и короче. Тем более, говорю, бейсбольная бита в русского человека скорей всего просто так и не войдет. Со мною, убеждаю, вы слишком долго провозитесь даже под местным наркозом, а ведь у нас все уже рассчитано по секундам для усиления неореализма съемок.

Тогда Дробышев и Бухтилов патриотически решили заменить бейсболизм, чуждый русской национальности, регулировочной палкой движения, привычной, как я уже показывал, всему нашему послушному народу.

Только Аритмиев, он же Тахикардиев, глянул на меня зверюгой. Если, говорит, ты не мужчина и желаешь местный наркоз, то мы с тебя при расчете снимем за него триста баксов. Ты думаешь, что после всего я смогу фигурировать той же палкой при регулировке уличного движения, да? Не смогу, я ее сожгу на помойке. Вычтем, значит, еще стольник-другой. Понял?

Подумав, я решил, что пытка, видимо, будет адской, однако умней было бы с выгодой для себя пережить ее без наркоза – хрен с ним, от этого никто еще не умирал. Вытерплю, но уж потом наберу на те же триста баксов, сэкономленные на наркозе, внедорожника «Камю», с кайфом боль превозмогу послесъемочную, и у меня еще останется на вызов двух студенток с биофака для грузинского бутербродика. Словом, согласился я тогда сыграть, как говорится, в очко с судьбою без наркоза.

В общем, все у нас прошло отлично, в смысле следования концепту. Тачку я угнал. Зятья губернатора Щупова догнали меня, отмудохали, насильно оторвали от декольте барабанщицы, я вырвался, скрылся от них сначала в кабаке, потом в женском сортире, откуда выпорхнули все дамы, там они опять зверски меня мудохали, я их кусал, пинался, барнаулил и призывал к ответу губернатора Щупова за злодеяния его гаишных органов…

Трудно вспоминать обо всем тогда перенесенном. Садист Тахикардиев, он же Аритмиев, действовал так, что я и вправду грохнулся в обморок. А Дробышев, конечно, все это снимал как якобы случайный свидетель произвола ментов, родственно близких проклятому коммуняке Щупову.

Только вышел из обморока – вдруг подонок этот и садист Дробышев кричит: «Стоп! Промашка! Костя, гад такой, ты почему вырвался из кадра? Ты что, блядище, возомнил себя Чарли Чаплиным, да? В темпе делаем дубль!»

Я с трудом полунатянул брюки и послал его в нужном направлении на все самые унизительные для человека участки тела.

– Не было, – кричу сквозь стоны, – уговора на дубль, тебе, мразь, крышку с параши снимать надо, а не политужастик! Долой коррупцию, требую синхронной записи данного протеста в мировой эфир, даешь демократию свободного рынка, смерть губернаторским пирамидам, долой гаишный беспредел на дорогах и шоссе нашей Отчизны!

Это я все выкрикивал, перемогая патриотическую и гражданскую боль поборника прав человека, над которым с особым цинизмом изгаляются оборотни в погонах.

Тут вышеуказанные менты сбили меня с ног, чтобы больше я не смог вырываться у них из рук, а Дробышев насильно и мстительно начал делать второй крайне болезненный дубль, а может, и третий… глаза на лоб полезли… даже при Брежневе с Андроповым ГАИ ничего такого себе не позволяло, а просто било поддатых водил сучьей этой палкой промеж глаз – вот, как говорится, и весь диагноз… Тут я впал в достаточно редко мерцающую бессознанку и больше не в силах был издавать протестующие крики из-за внезапного разрыва голосовых связок прямой своей речи, а только намекающе сипел и хрипел.