Медный образок мне дала одна женщина. Его надо вернуть. Солдаты знают эту женщину, ее зовут Бабкой. Образок плохо оберегал меня, но об этом не говорите ей. Против смерти нет средств. Пусть сначала повесит его над люлькой ребенка, а потом пусть ребенок делает с ним, что хочет.

Затем Гриша строго посмотрел на свои руки и продолжал:

— Эти бумажные деньги — тридцать три рубля и восемь марок — тоже надо передать Бабке, она в больнице, рожает. Ребенок от меня. Вот какие бывают дела! Эти деньги, значит, передайте ей, и еще рубашки из моего белья — на пеленки для младенца. Если родится мальчик, я желаю, чтоб его назвали Илья Григорьевич. На память обо мне я даю ему вот это кольцо. Серебряное. Не перепутать его с теми двумя, из алюминия. Я желаю ей всего хорошего. Пусть не думает о Бьюшеве и обо всем этом. Не суждено мне было добраться до дому. Пойди я другим путем, конец был бы тот же. Пусть не побрезгует взять на память обо мне это алюминиевое кольцо с германским крестом. Я сам его сделал в лесном лагере. Кроме денег для себя и ребенка, прошу ее принять этот нож на память и медный ярлык погибшего Бьюшева. Если только она, глядя на него, не будет злобиться сама на себя. Я не хочу, чтобы она упрекала себя; а это, — вспомнил он вдруг, — этот портсигар из дерева тоже отдайте ей. Я сам вырезал его из клена, дарю его ей в знак дружбы и мира.

Он оторвал взгляд от вещей, которые держал в руках, — всего своего убогого имущества. Кто-то вошел, и Гриша, углубленный в свои распоряжения, все же заметил какую-то перемену: обер-лейтенант Винфрид, которого тишина в комнате заставила ступать бесшумно, на цыпочках, вдруг показался в конце стола, в поле зрения Гриши.

Гриша улыбнулся Винфриду. С его приходом с души Гриши спала большая забота, как бы ему, никого не обижая, сдать в надежные руки оставляемое Бабке наследство, в особенности наличные деньги.

— Хорошо, — сказал он, — что господин обер-лейтенант пришел. Я прошу его передать Бабке, в собственные руки, тридцать три рубля и восемь марок, а также и вот эти мелочи. Если позднее понадобится назначить опекуна для ребенка, пусть Бабка сама выберет его. Если же она умрет теперь при родах или от последствий…

— Все идет хорошо, — перебил его Винфрид, но Гриша лишь слегка поблагодарил его кивком головы и продолжал:

— …или от последствий родов, то пусть… — Он запнулся. Он не знал, чего пожелать ребенку. Он охотно сказал бы, повинуясь своему чувству: пусть дадут ребенку умереть, ибо родиться на этой земле — уже само по себе несчастье. Но чувство действительности подсказало ему, что новорожденное дитя радостно подчиняется необычайно властному велению — жить и расти, и все дело только в том, кому доверить ребенка. Охотнее всего он доверил бы его еврею Тевье; известно ведь, что евреи ласковы со своими детьми и уж, во всяком случае, не обращаются с ними так грубо, как крестьяне. Но затем у него блеснула мысль, сразу положившая конец его сомнениям. Спокойно глядя на Винфрида, он продолжал: — Пусть сестра с черными глазами и усиками, — она всегда была ко мне ласкова, та, которая во время офицерского праздника танцевала с господином лейтенантом в саду…

— Сестра Барб Озан, — спокойно кивнул Винфрид унтер-офицеру Лангерману.

— Правильно, — сказал Гриша, — пусть сестра присмотрит за маленьким, пока она здесь, и отыщет надежного человека для ребенка. А этот компас предназначается для моего друга Алексея Павловича Гранского, он работает на лесопильном заводе при лесном лагере, откуда я ушел. Пусть возьмет его на память обо мне и еще вот эту трубку. Эти резные ложки — сестре Барб, второй сестре и лейтенанту Винфриду, и если ефрейтор Захт, который сегодня заболел, пожелает, передайте ему мой кисет. Если же ему приятнее деревянный сундучок, тогда кисет получит столяр Тевье. Да, так тому и быть, — прибавил он, — деревянный сундучок столяр сам себе смастерит, а кисет для табака в конце концов есть у каждого солдата. Вот и все.

Граф Анкерстрем, профессор, преподающий финско-угорские языки в Упсале, прочел запись завещания, сравнил ее с тем, что слышал.

«Эти простые люди, — думал он, — всюду одинаковы. У нас в Швеции, там в Германии, здесь в России, — везде все та же могучая человеческая природа. Если бы мы, — и он тут же мысленно поправил себя, — если бы общество предоставило возможность развиться заложенным в них силам, что за великолепные создания возникли бы на земле!»

Тем временем Гриша взял перо, Анкерстрем подал ему бумагу, и Гриша, после того как ему прочли ее содержание, тремя крестами расписался под ней.

— Все правильно, — сказал он при этом.

Перо Гриши скрипело, когда он выводил на белой бумаге горизонтальные и вертикальные линии — три креста черным по белому — символ зимнего кладбища. Свидетели расписались, в том числе и Винфрид. Невероятная подавленность охватила всех, когда запакованное по частям имущество Гриши было вручено унтер-офицеру Мусснеру. Ни у кого не нашлись нужные заключительные слова…

Лангерман бесшумно сложил листы бумаги, Шпирауге откашлялся и сказал:

— Теперь остается еще покончить с вопросом о напутствии. Попа еще нет, но за ним послали.

Гриша поднял глаза и насупился. Он не хочет попа.

Шпирауге вздохнул с заметным облегчением. Он сейчас выяснит, свободен ли господин дивизионный пастор Людекке.

Гриша сделал гримасу: он очень благодарен, но в пасторе он не нуждается. Он умрет и без пастора. Три года войны и плена — это почище ада, если только ад существует. Если он что сделал плохое, то он мужчина и сам за себя ответит, а от страха смерти, который, конечно, томит его, не освободят его люди с молитвенниками в руках. Он жил и умрет, как человек, как простой человек, один из тех, у кого было мало досуга для господа бога и для которого мало досуга было у бога. И если эти слова оскорбляют бога, то смерть — достаточно жестокое наказание за это.

— Духовному лицу, во всяком случае, надлежит присутствовать при экзекуции, — возразил фельдфебель Шпирауге. Поэтому он предлагает позвать католического патера Иокундуса.

— Да, — сказал Гриша, — к кресту я хотел бы приложиться, ведь я христианин, а на ком этот крест — мне все равно. Но этот полковой пастор с рыжей бородой однажды сильно обидел меня, поэтому пусть лучше придет другой.

Фельдфебель Шпирауге принял это к сведению, засунул записную книжку между пуговиц, надел шапку и, отдав по-военному честь лейтенанту Винфриду и шведскому графу, удалился.