Вытянувшись на нарах с широко открытыми глазами, Гриша ощущал, как эти обе души борются в нем.

Душа Бьюшева, очевидно, более сильная, лежит сейчас сверху, схватив рукой за глотку Гришину душу. И давит коленом в живот, между желудком и сердцем. Пока немцы Грише верили, Бьюшеву, конечно, жилось несладко, он лежал, прижатый к земле, а душа Гриши напирала на него и топтала его сапогом.

Гриша совсем не представляет себе, что станет делать суд и даже как суд отнесется к его новым заявлениям. Расстрел не грозит ему в ближайшие дни, но еще неизвестно, кто в конце концов окажется сильнее — Бьюшев или он.

С такими мыслями чувствуешь себя сколько-нибудь сносно, когда вытягиваешься на спине, закуриваешь запретную папиросу и, закрыв глаза, вглядываешься, как борются Бьюшев и Гриша. Сам-то он ни на одно мгновение не сомневается в том, кто он такой. Его никто не обманет на этот счет. Он был Гришей Гришей и останется. И дома, в предместье Вологды, там, где к городу прилегает привольная степь, его ждут жена и ребенок.

Но его уверенность не решает еще вопроса там, где последнее слово за чужими людьми.

«Лучше было бы, Бабка, — думает он, — если бы в твою бабью голову не затесались такие добрые мысли. Вот видишь, у немцев всегда в запасе какой-нибудь подвох для нашего брата, а этого мы не приняли в расчет».

Солдаты легко сговариваются между собой, несмотря на ведомственные трения, и писарь Бертин скоро узнал о перемене, происшедшей с русским, которого покамест, до установления его личности вызванными для этой цели эберсвальдцами, все продолжали официально именовать Бьюшевым, хотя сам военный судья не сомневался в его подлинном имени.

Изречение лекаря также дошло до Познанского. Он только улыбнулся.

— «Человеку можно помочь», как говорит разбойник Моор, — с усмешкой бросает Познанский Бертину, расхаживая по большой пустой канцелярии с сигарой во рту. — Почему бы и нет? Работа — ни для кого не позор, а нам она может даже оказаться полезной, ибо руки представителя немецкой литературы отнюдь не приспособлены к колке дров и уборке комнат, в то время как этому солдату Бьюшеву, несмотря на его своеобразное двойственное существование, нисколько не повредит, если он окажется у нас в роли денщика. Руппель в отпуску и еще некоторое время пробудет в условиях, которые ему больше по душе, чем наши. Людская благодарность — заметьте это, Бертин, — так же неизменна, как неизменно местоположение полярной звезды. И если вы с вашим разъеденным анализом мозгом вздумаете усомниться в превосходстве моих мудрых оракульских изречений, то извольте, пожалуйста, принять во внимание, что мое жалованье в двенадцать раз превосходит ваше и что поэтому я в двенадцать раз ближе к истине, чем вы.

Бертин громко расхохотался, даже вызывающе громко, если иметь в виду присутствие такого высокопоставленного начальства, и сказал:

— Осмелюсь почтительнейше спросить господина военного судью, могу ли я, следовательно, посредством этой пишущей машинки состряпать требование на арестанта Бьюшева, Папроткина тож, в качестве денщика для канцелярии господина военного судьи?

Доктор Познанский остановился с сигарой в руке, да так и остался с открытым ртом:

— «Почтительнейше», сказали вы? А знаете ли вы, что этим словом вы обнаружили всю вашу вопиющую злонамеренность? «Почтительнейше» может спрашивать только офицер. У рядового же солдата почтительность разумеется сама собой! Будь я Кассандрой, то воскликнул бы: «Вся эта великолепная война может рухнуть из-за присутствия в армии таких абсолютно неопытных солдат, как вы».

А вообще говоря, вы более или менее разгадали мои мысли, насколько это доступно вашему низкооплачиваемому разуму. Да, во всяком случае, у меня назревает такой план: пока что мы возьмем этого парня в денщики. Ибо, — продолжал он поучать, сохраняя прекрасное настроение, — что произойдет, как вы думаете, когда он окончательно освободится от ярлыка «Бьюшев»?

Ведь тогда только начнется — о, в этих делах вы профан! — настоящая военная неразбериха. Когда выяснится, что русский — поскольку он вовсе не перебежчик, — а лишь беглый пленный — не подведомствен нашему суду, то кто же займется им? Какой суд соблаговолит заняться дальнейшим разбирательством этого дела? Да, тут-то изумятся язычники, и книжники разинут рты от удивления!

Конечно, его уже не смогут прищелкнуть, так как в сфере нашей компетенции он не совершил никакого преступления. Его проступок скорее подсуден тыловому или военному суду той местности, из которой он бежал. А какое судилище уготовано господом богом для этого лесопильного завода или лагеря при лесных складах, этого нам знать не дано…

Само собою разумеется, — продолжал он уже более деловым тоном, — мы сделаем все от нас зависящее, чтобы направить дело по верному пути, иначе пройдут месяцы, пока парень обретет наконец своего судью. Мы попытаемся, следовательно, извлечь из показаний обоих эберсвальдцев, которые уже находятся в пути, какие-нибудь данные и по этой линии. Затем мы препроводим, — если их показания будут подтверждены и официально, что, по-моему, уже ясно и теперь, — все дело девятому отделению той высокой инстанции, которая уже в шестой день сотворения мира, то есть пять тысяч шестьсот семьдесят семь лет тому назад по еврейскому летосчислению, была в какой-то мере предназначена стать верховным судилищем для этого оккупированного района.

И тем самым мы с помощью искусно составленных формулировок подтолкнем дело на верный путь, чтобы наивозможно скорее отыскать суд, которому оно подведомственно. Может быть, мы перешлем это дело в Белосток через какого-нибудь внушающего доверие человека, например через писаря Бертина, и окажем ему содействие в осуществлении этой короткой, но обогащающей ум служебной поездки.

Покуривая трубку, радостно растроганный, Бертин прислушивается к словам этого чудесного парня, воскресившего в нем человека, заменившего ему отца и мать в тот момент, когда он, Бертин, со смятенной душой, совершенно опустошенный внутренне, попал сюда с западного фронта.